Дадул простерся в направлении жилища ламы, посвятившего его в ритуал Джигджеда; затем, войдя в пещеру, снова распростерся перед танкой (рисунок на свитке без рамы), изображавшей гневное божество, и уселся на кошму, на которой его пораженное проказой тело когда-нибудь будет лежать мертвым, став просто пищей насекомых и червей…
Шли дни и недели. К концу четвертого месяца два человека привезли ему провизию. Он слышал, как они разгружают животных и ставят мешки в «прихожей» его жилища. Они были невидимы, хотя и находились так близко от него!
Было ли у него желание поговорить с ними, узнать, что сталось с дорогими ему людьми – женой и ребенком, спросить у них, помнят ли его еще в его прежнем доме, звучит ли там еще его имя? В рассказе умалчивается об этом.
В Тибете есть обычай, согласно которому те, кто приносит пищу или что-либо еще уединившемуся отшельнику, не разговаривают с ним. Приехавшие люди видели небольшой дымок, поднимавшийся над стеной, которая закрывала «комнату» отшельника – следовательно, он был жив, – и молча уехали.
Прошли годы – пятнадцать, двадцать лет. Дадул все еще был жив, и его болезнь не причиняла ему каких-либо страданий. О нем почти забыли в его деревне, за исключением его родственника, которому он доверил сына и который скрупулезно присылал ему запасы одежды и пищи. Его жена снова вышла замуж, сын вырос и женился, совершенно не помня об отце, оставившем его в раннем детстве. Все, что он знал, – только то, что его отец все еще жил в своем жилище и, несомненно, представлял собой чудовищный призрак, изъеденный ужасной проказой.
Несколько раз сын приезжал со слугой, чтобы пополнить запасы его провизии, но ни разу не встретил отца и не пытался даже заговорить с ним. Обычай запрещал это. Вьющийся завиток дыма подавал им молчаливую весть: затворник все еще был живой.
Погруженный в медитативное созерцание точно так же, как его родственники и друзья – в свои материальные заботы, Дадул забыл их, как и они забыли его.
Ему стал постоянно являться Джигджед. Сначала отшельник взывал к нему перед его изображением на танка, произнося ритуальные слова, выученные во время «посвящения». Затем Ужасающий стал сам являться перед ним и довольно долго с ним беседовал. Еще позже его видение исчезло, и Дадул вместо символического божества мельком увидел именно то, что это божество собой олицетворяло: желание, жажду чувственного опыта, деятельность, сопровождающее ее неизбежное разрушение и желание пережить развалины прежней деятельности, желание возродиться после исчезновения прежней деятельности и дать начало новым формам, которые тут же, в свою очередь, становятся обреченными на неизбежную гибель.
Джигджед и слившаяся с ним его фантастическая супруга были не парой ужасающих любовников, а миром форм и миром идей, заполняющих Пустоту и порождающих пустые призраки, непрерывно ею поглощаемые.
Дадул воспринимал бездыханный трепет неисчислимых существ, жертв лихорадки личного существования, жертв борьбы за сохранение того несуществующего «я», которое Джигджед-разрушитель силой забрал у них, чтобы сделать себе ожерелье из их черепов. Эти «я» он возвращал существам при участии его супруги, чтобы потом снова отнять… Так повторяется на протяжении целой вечности.
Вся Вселенная заполнила уединенное жилище Дадула. Круговорот смертей и рождений, жизни, питающей смерть, и смерти, поглощающей жизнь, – вот что созерцал он с каждым съедаемым им куском, с каждой мыслью, рождавшейся в нем, которую тут же вытесняла другая, следующая за первой.
Однажды случилось небольшое землетрясение, которое сбросило несколько камней со стены, закрывавшей вход в жилище отшельника. Во времена, когда Дадул еще был по-детски горяч, он тут же заделал бы брешь; теперь же ему было все равно. Упали и другие камни, и брешь расширилась. Однажды утром обвалилась часть стены, вследствие чего разрушился весь угол наружной стены.
В пещеру ворвались солнечные лучи, неся с собой мягкое тепло, которого Дадул был лишен уже двадцать лет.
Со своей кушетки он увидел цветущую долину, но ее вид совсем не был похож на то, что он видел в прежние времена. Деревья и ветер, стремительные потоки воды, птицы, парящие в воздухе, – все это представилось ему не более чем многочисленными формами всеохватного Ужасающего, вечного созидателя и разрушителя.
Видя его во всем, Дадул больше не испытывал потребности призывать Джигджеда в тень пещеры и пошел напиться воды из реки.
В стороне от стремительного течения в окружении камней была тихая заводь. Дадул подошел к ней поближе. Когда он нагнулся, то в воде увидел свое отражение. Он увидел совершенно незнакомое лицо и, пока он его рассматривал, вспомнил то, о чем совершенно забыл, пребывая в состоянии непрерывного экстаза: он – Дадул, прокаженный.
Однако человек, который серьезно смотрел на него из глубин прозрачного зеркала, не имел никаких следов проказы. Изумленный отшельник сбросил одежду и осмотрел свое обнаженное тело в ярком дневном свете. На его упругой и здоровой коже не было видно ни малейшей язвы. Он чувствовал себя крепким и полным жизни… Симптомы, которые так сильно пугали его, относились к другой болезни, которая прошла сама собой. Он вообще никогда не болел проказой.
Что же теперь ему делать? Вернуться домой и вновь начать жизнь торговца? Эта мысль вызвала у него улыбку: он уже принял другое решение.
Поклонившись в направлении своего уединенного жилища, где он провел двадцать лет после посвящения в ритуал Джигджеда, Дадул развернулся и медленно зашагал прочь по безлюдной пустыне.
Таши Дадул отправился на поиски учителя, который указал бы ему путь к окончательному посвящению, выводящему за пределы царства Ужасающего, за пределы жизни и смерти, к невыразимой нирване.
Глава 14
Различные типы морали
Дисциплина, основанная на принуждении, превозносимая в Тибете обычными религиозными учителями, никоим образом не в почете у посвященных мистиков. Последние рассматривают глубинное достоинство человека и запас его знаний как единственные элементы, которые следует принимать во внимание на пути к духовному совершенству.
Хотя с социальной точки зрения можно считать полезным подавление человеком проявлений в себе тех своих склонностей, которые несовместимы с благополучием основной части человечества, но такое насилие над собственной природой не может оказать влияния на его спасение.
Какими бы благородными ни были его попытки обуздать в себе склонность к жестокости, ненависти, распущенности или эгоизму, эти тенденции, хотя на какое-то время и подчиняются воле, тем не менее остаются затаившимися в человеке, готовые при первой же возможности вырваться на свободу и проявиться в действиях. Иногда энергия дурных наклонностей даже возрастает в результате того, что для их подавления на них сосредоточивается внимание.
Вдобавок ко всему тибетские мистики считают, что эти силы, отводимые в самые отдаленные уголки сознания или физического организма, пребывают там вовсе не в пассивном состоянии. В некоторых случаях, говорят они, эти силы порождают гораздо более вредные оккультные влияния, чем те, которые были бы вызваны конкретными действиями, последовавшими из естественных склонностей.
Учителя-мистики не отрицают положительные результаты ограничений или подавления. Хотя они и не пользуются западными терминами для обозначения таких вещей, они вполне осознают, что, как любой орган атрофируется при недостаточной его задействованности, так и склонности ослабевают при их непрестанном подавлении. Например, человек, овладевающий своим гневом или подавляющий его проявления, возможно, в конечном счете через продолжительное время сможет сдерживать порывы страсти или даже станет совершенно неспособным к их проявлению.
Но такая неспособность рассматривается тибетскими наставниками как случай, достойный сожаления. Человека, не способного совершить преступление, они считают немощным. Человек должен творить добро, заявляют они, под влиянием возвышенных мотивов. Избегать дурных действий только потому, что ты не способен их совершить – отнюдь не добродетель.
Подобные суждения я слышала как в Китае, так и в Индии. В Индии по этому поводу даже популярен смешной анекдот, претендующий на достоверность. Человек, страстно желавший вести религиозный образ жизни, отправился искать знаменитого саньясина и, встретив, умолял его стать духовным наставником. Саньясин пристально посмотрел на него, а потом внезапно спросил: «А ты умеешь лгать?» – «Нет, – ответил честный собеседник, – я бы никогда не осмелился сказать ложь». – «Тогда пойди и научись, – сказал святой. – Когда же ты будешь способен лгать, возвращайся. Потом я посмотрю, что будет подходящим для твоего обучения с точки зрения духовной жизни». Это было сказано вовсе не в шуточном тоне. В действительности неспособность – это слабость, а не добродетель.
