Но смелый митрополит Евлогий все-таки ее постриг, сделал ее монахиней. И что же начинает она делать, надев рясу монашескую? Она продолжает писать стихи, книги, она продолжает читать лекции, но она создает приют для стареющих русских. (В это время Париж наводнился русскими бомжами, потому что многие эмигранты 20-х годов к концу 30-х постарели, лишились семей, дети выросли, уехали, разбежались по всему свету. Среди русского населения Парижа было очень много таких опустившихся, спившихся, бездомных людей типа наших современных бомжей). Она покупает на какие-то случайно найденные, собранные у разных людей деньги дом, устраивает приют для этих людей. С двумя большими мешками ходит по парижским рынкам и вечером, когда торговцы уже уезжают домой, выпрашивает у них непроданные продукты, приходит в этот дом, сама варит какую-то еду, сама моет полы, потому что эти пожилые мужчины не привыкли следить за чистотой. Как рассказывал один священник, она, подоткнув за пояс полы своей рясы, хватает ведро и моет пол, а потому уходит к себе в комнату, до полуночи молится, потом пишет стихи и книги. И вот так продолжается жизнь: она все время среди нищих, отверженных, она все время занимается хозяйством, которое, казалось бы, ей не по плечу, потому что всю жизнь она привыкла заниматься литературой и наукой, а теперь ей приходится варить суп, стирать и мыть полы. При этом она продолжает курить, хотя, казалось бы, это несовместимо с монашеством.
Начинается война, она становится в этот момент, в эпоху оккупации, чуть ли не центральной фигурой в Париже, потому что именно она может найти еду, именно она может найти одежду, именно она может как-то приютить и устроить. И в конце концов, конечно же, в 1942 или 1943 году она попадает в концлагерь. Тогда гитлеровская администрация Парижа решает бороться с евреями, которые еще оставались в Париже. Женщин, стариков и детей собирают на велодроме, и там они просто должны были умереть, там нет ни еды, ни воды. Она находит какой-то лаз в ограде этого велодрома, проникает туда по ночам с едой и бидонами с водой, кормит и поит этих людей, а потом исчезает до наступления утра для того, чтобы следующей ночью снова возвратиться, найдя, может быть, другой лаз, потому что первый могли выследить. Естественно, эта деятельность кончается тем, что ее саму хватают и помещают в концлагерь. Там с нее сбивают очки, там у нее начинается артрит, она ведь уже немолодой человек, она уже стареющая женщина, она почти не ходит, а ползает, она почти ничего не видит, потому что у нее сильная близорукость. Но вместе с тем вокруг ее собираются люди, верующие и неверующие, коммунисты и те, кто никогда не задумывался, какой они ориентации, и все держатся за эту умирающую инвалидку, потому что от нее идет какая-то сила, потому что она может и утешить, и одобрить, и сказать какое-то свое слово именно в тот момент, когда тебе плохо. Наконец, накануне Пасхи 31 марта 1944 года она уходит в газовую камеру вместо кого-то и там погибает. Вот одна из святых церкви ХХ века.
Вот что это такое: судьба или постоянная победа над несчастной судьбой других? Она могла бы выбрать какой-нибудь путь попроще, могла стать монахиней, как многие другие: писать иконы, вышивать (она умела вышивать) покровцы на святые сосуды или на что-то еще, – в церкви очень много всякого рукоделия, много тихой работы. Она выбрала не тихий, а самый отчаянный путь. Вот это и есть христианство. Вот так прославилась мать Мария Скобцова или Кузьмина-Караваева по второму мужу.
И еще один пример. Довольно молодой и талантливый врач работает хирургом и довольно быстро становится достаточно известным профессором в области гнойной хирургии. В это время уже происходит революция, но врачи нужны всегда. Вы, может быть, знаете, что после революции Ленин собрал на большой пароход всех философов того времени и вывез их за территорию Советской России – убирайтесь, куда хотите, философы тогда были не нужны. Кого-то расстреливали, кого-то отправляли в лагеря, но врачи нужны всегда, представителей этой специальности редко сажают в тюрьму даже при самых неблагоприятных режимах. Поэтому Валентину Феликсовичу Войн-Висенецкому было в общем довольно просто. Но в какой-то момент он начал очень остро чувствовать присутствие Божье в своей жизни, потом случается беда – умирает его жена, оставив двух детей. Тогда он решает стать монахом. Принимает монашество, потом становится священником, а потом патриарх Тихон благословляет его на епископское служение.
Став епископом, он продолжает оставаться хирургом и профессором, но, конечно же, его очень быстро сажают в тюрьму, потому что в России в это время насаждается государственный атеизм. Он попадает в тюрьму как епископ, но как хирург он все-таки нужен, часто его берут из тюрьмы, везут в баню и после этого ставят за операционный стол, чтобы после удачно сделанной операции обратно отправить в тюрьму. Потом его высылают все дальше и дальше в Сибирь, все севернее и севернее, в Заполярье. Везде, где бы он ни оказывался, он продолжает служить как епископ и работать как хирург, и тут оказывается, что его специальность совершенно необходима, потому что гнойная хирургия во время войны – это самая важная медицинская специальность. И он, Валентин Феликсович Войн-Висенецкий, в то время уже ставший епископом Лукой, ставится во главе нескольких фронтовых госпиталей, по 18 часов в день делает операции, выходит из операционной, чтобы поспать 2-3 часа, едет утром служить литургию в соборе, проповедует, после службы на ходу перекусывает, съедая 2 куска хлеба с чаем, и едет в свой госпиталь и становится за операционный стол.
После войны все-таки ввиду его особых заслуг перед медициной и ввиду того, что по его книжке «Очерки гнойной хирургии» учатся все без исключения медики СССР (он за нее получил даже Сталинскую премию), его в общем не преследуют. Его назначают епископом, сначала в Тамбов, в потом в Симферополь, но он слепнет, жизнь была трудной, он начинает слепнуть очень быстро. И вот, став абсолютно слепым, он продолжает консультировать как хирург: к нему привозят больных, он их на ощупь осматривает и молодым хирургам дает указания, как оперировать, и продолжает служить как епископ. К нему даже посылают больных, потому что говорят: «Если владыка Лука поймет, в чем тут дело, тогда, может быть, будет возможность прооперировать, если он ничего не скажет, я боюсь». В Симферополе на него смотрят как на живого святого, верующие и неверующие, и, когда дело касается архиепископа Луки, никто не думает, верит он в Бога или нет. А каком неверии в Бога может идти речь, когда он верит в Луку, а Лука верит в Бога. Город видит в нем человека, на которого можно во всем и полностью положиться.
Это уже почти наш современник: он умер в 1963 году. Здесь та же парадигма, образец поведения: человек выбирает не легкий, а максимально тяжелый путь. Человек, казалось бы, обрекает себя на неуспех, потому что, пока он был в Советской России просто профессором гнойной хирургии, он мог прожить блестящую жизнь. Такие специалисты всегда нужны, большие врачи даже в Советской России – это элита, их редко сажают. Все медики такого ранга имели хорошие дачи, хорошие квартиры, имели возможность покупать картины, скульптуры. (У меня был такой знакомый врач этого поколения, нельзя сказать, что он был каким-то стяжателем или требовал со своих пациентов чего-то невозможного. При этом он дома собрал великолепную коллекцию картин, статуй, мрамора, бронзы). То есть быть крупным врачом в советском обществе было безопасно, во-первых, и престижно, во-вторых, это значило принадлежать к какому-то высшему слою тогдашнего общества. Но он отвергает этот путь, он становится монахом, священником, епископом, он попадает в тюрьму и дальше кочует из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь, по Сибири вплоть до Заполярья, он выбирает чудовищно трудный путь и в конце концов побеждает. Побеждает не в том смысле, что становится знаменитостью, а в том смысле, что он максимально реализуется, максимально реализует себя ради других. Мне приходилось видеть людей, которые были им прооперированы, которые были у него на медицинской консультации: для них это самое сильное впечатление в жизни было – встреча с архиепископом Лукой, второго такого человека найти невозможно. Тысячи людей были им возвращены к жизни, тысячи людей были выведены им из жизненных тупиков. Таким образом, христианин реализует себя не в том, что достигает личного успеха, а в том, что он делает что-то для людей вокруг себя.
Так что это: судьба или нет? Я бы повторил свой основной тезис – это жизненный путь вопреки, христианин живет вопреки трудностям, вопреки тому, что выбирает заведомо проигрышную дорогу, и побеждает не в том смысле, что в конце жизни имеет дачу, квартиру, машину и возможность два раза в год ездить на курорт, а в каком-то другом смысле, побеждает в том, что чувствует, умирая, что ему все-таки не совсем стыдно. Может быть помните у Чехова есть замечательный образ в рассказе «В овраге»: там полицейский Анисин говорит своей мачехе: «Когда меня венчали, то совесть у меня внутри где-то забилась. Знаете, бывает, когда яйцо возьмешь из-под курицы, в нем цыпленок бьется. Так и совесть во мне забилась как невылупившийся еще из яйца цыпленок». Когда жизни нашей приходит конец, совесть, как цыпленок, в нас внутри бьется. Христианину, если он прожил такую жизнь, как мать Мария или архиепископ Лука, не так стыдно умирать, как иногда бывает стыдно умирать нам. Вот где критерий христианской жизни – стыдно умирать или нестыдно, сделал я что-то, что нестыдно Богу принести, или только собрал всякие вещи, по поводу которых могу сказать: это сделал плохо, этого не сделал, это сделал очень плохо, кому-то не помог, кого-то обидел, кого-то оскорбил, кого-то оттолкнул и т. д., – что оставил за собой? То, что и они, сегодняшние наши два героя, или оставил за собой выжженное поле, как очень часто оставляют за собой люди.
