Когда рушится мир — в буквальном смысле или в метафорическом, — у нас появляется потребность в чем-то таком, что не будет уничтожено во всеобщем хаосе. Это «нечто», хотя оно не всегда приносит утешение и не всегда является ответом на вопрос «почему?» или «за что?», тем не менее, удовлетворяет эту потребность в постоянстве и надежности. Поэтому во время личной или всеобщей катастрофы вера прибывает, как морской прилив. С точки зрения философии, бедствие — не основание для веры. Даже на уровне теологии это не самая лучшая причина, хотя по-человечески это можно понять. Подобная вера, порожденная критическими обстоятельствами, с окончанием кризиса обычно пропадает. Иногда люди стесняются неожиданно появившейся веры, но, даже если это не так, она носит у них временный, а не постоянный характер.
Тяготы или благоденствие ничего не доказывают в вопросе о существовании Б-га, но наглядно показывают, что жажда веры увеличивается и уменьшается в зависимости от ситуации. То, что происходит с людьми в тяжелые времена, свидетельствует о наличии внутреннего источника веры, который обнаруживается, когда в нем появляется потребность. В такие времена даже те, кто давным-давно забыл свои детские молитвы, внезапно вспоминают их, а никогда не молившиеся и не собиравшиеся это делать пытаются сформулировать свое обращение ко Всевышнему. Самое интересное, что в душе «неверующего» находится достаточно веры, чтобы надеяться. Точно так же человек, попавший в беду, кричит: «Мама!» Вовсе не обязательно, что мать его жива или что она сможет ему помочь. Просто она олицетворяет для него надежность и преданность.
От этой внутренней веры можно отмахнуться, найдя для нее сколько угодно рациональных объяснений. Ее можно назвать примитивной, сказать, что она отражает древние атавистические страхи, но нет возможности заставить это чувство исчезнуть, ибо оно является неотъемлемой составной частью человеческого существа. Голод, страх, половое влечение и стремление к общению — категории того же порядка. Эти присущие нам черты можно как-то регулировать, изменять, ограничивать и привязывать к определенным рациональным принципам, но от них невозможно избавиться. Более того, эти примитивные желания и эмоции, существовавшие изначально и существующие вне зависимости от любых культурных влияний, являются частью самой сущности рода человеческого. Они связаны с нашим разумом и лежат в основе любого процесса познания.
Вера в Б-га может быть наивной и детской, изысканной и утонченной. Имеющиеся у нас представления о Нем могут быть просто вздором или же виртуозно выстроенными философскими конструкциями. Тем не менее, суть этой веры, очищенная от лишних слов, проста: наше существование имеет смысл. Иногда человек может полагать — возможно, ошибочно, — что он точно знает, в чем этот смысл заключается, в то время как другие люди лишь задумываются о нем. В любом случае у него имеется твердое убеждение, предвосхищающее любую мысль, рациональную или иррациональную, в том, что окружающий мир имеет смысл. Опытным путем, с помощью разума или эмоций, мы способны воспринять лишь отдельные факты, не видя связи между ними. То, что мы каким-то образом соединяем эти разрозненные частицы информации, вытекает из нашей изначальной веры в существование связи между ними — изначальной, потому что вера предшествует разуму.
Согласие с вышесказанным станет первым, наиболее ответственным «шагом к вере». Нужно именно поверить, а не согласиться на основе личного опыта. Конечно, люди не назовут это «религиозной верой» и не сочтут за веру как таковую. Тем не менее, если должным образом проанализировать данное убеждение, оно оказывается — для людей, боящихся этого слова, — предельно близким к вере в Б-га. Она подобна вере в существование мира, являясь основой нашего отношения к чему бы то ни было, а в некотором смысле даже более фундаментальна[5]. Эту глубокую врожденную веру можно обнаружить, отвергнув навязанные нам в детстве представления и зачеркивая, стирая все, чему нас учили относительно веры. Потом мы должны найти ответ на вопрос «что есть Б-г?» не на философском уровне, требующем объективных дефиниций, а в виде попытки по крайней мере понять, «что есть Б-г для меня?» Для этого необходимо избавиться от предвзятых и заученных понятий и стереотипных образов, лишь затемняющих подлинную веру. Мы должны очень глубоко погрузиться в себя, в самые первичные свои мысли — одним словом, в самом деле начать сначала.
Человек начинает думать задолго до рождения. Плод способен думать, имея достаточно развитый мозг, на последних месяцах беременности. Ученые считают, что ребенок видит сны в утробе матери: импульсы его мозга соответствуют импульсам взрослого человека, которому что-то снится. Что он может видеть во сне? На этот вопрос никогда не будет точного ответа, потому что мы забываем свои внутриутробные сны, какими бы они ни были. О чем думает зародыш? Возможно, у него появляются первые зачатки самосознания, ибо, несмотря на то, что он все еще является частью материнского тела, у него есть собственный мозг и сознание. Однако единственной темой, которую зародыш в чреве матери мог бы обдумывать, является теология. В таком контексте этот термин может вызвать улыбку. Очевидно, плод не формирует свои мысли при помощи слов, ибо его разум еще не способен использовать их. Слова становятся значимыми только в зрелом возрасте, и то не всегда. Однако теология — это не обязательно тяжеловесная терминология и громоздкая манера изложения (такие книги никогда не читают). В своей основе она — знание о Б-ге или любая система размышлений о Б-жественном.
У плода, не имеющего жизненного опыта за пределами материнской утробы, могут существовать две отправные точки для мысли: «я» и «все остальное». Если попытаться выразить это другими словами, получится примерно следующее: «Я поглощен целостностью существования: она во мне и вокруг меня. Она — пища, убежище, матрица всего, бесконечность». Потом мы скажем, что это была всего лишь материнская утроба, но для плода это вселенная, весь его мир. Мы начинаем жизнь с опыта «недифференцированного целого». Рождаясь, ребенок сталкивается с массой отдельных деталей, каждую нужно идентифицировать и каким-то образом интегрировать в сознании. (На этой стадии каждый ребенок переходит от чистой теологии к гносеологии: выделяет частности, отличает истинное от ложного, определяет главное значение существующих вещей). В каком-то смысле ребенок утрачивает то, что знал до сих пор. (Та же самая идея описывается в Талмуде («Нида», 30б), только в более поэтической форме. Там сказано, что в материнской утробе проходит самый счастливый период жизни: плод видит весь мир и изучает Тору. Когда ребенок рождается, ангел шлепает его, и тот все забывает). Позднее, когда мы становимся старше, способность соединять воедино смысл разрозненных понятий возрастает, но в основе ее лежит предродовой опыт.
Вера в то, что все сущее каким-то образом сочетается в едином целом, имеющем смысл, — это самая примитивная, самая первичная вера, причем парадоксальным образом она же, вероятно, является и самым изощренным абстрактным верованием. Она настолько первична, что предшествует самой вере в Б-га. Понятие об осмысленности мира, об исходной посылке всего сущего настолько просто и очевидно, что мы даже не осознаем это как исток веры.
Насколько нам известно, такова же и вера самых примитивных племен: монистическое или монотеистическое восприятие Целого. Политеизм не изначален, он — результат более поздней попытки дифференцировать, разбить основное понятие унифицированной целостности на отдельные части: они конкретнее, их легче определить. Подобное развитие деструктивно, поскольку разрывает наше базовое интуитивное понимание на фрагменты. Чтобы обрести смысл, политеизм должен развивать мифологию и давать объяснение каждому феномену в отдельности. Должно смениться много поколений, прежде чем человек вернется к целостному восприятию[6].
В конечном счете, высокая теология и философия могут ответить на вопрос «Что есть Б-г?» только так, как это сделал бы новорожденный:
«Б-г — это единство всего сущего». Мистические письмена говорят о Б-ге то, что знает каждый ребенок. Как сказал «Зоѓар»: «Г-сподь, Ты — совершенная полнота всего»[7]. Понимание Б-га как «полноты всего» является очень простым и ничего общего не имеет с антропоморфным представлением о Нем, это не образ, который может получить зрительное воплощение, — оно настолько естественно и целостно, что почти не воспринимается разумом.
С другой стороны, это очень абстрактное понятие, его сложно передать словами. Дети не способны выразить свою веру; к тому времени, как у них развиваются речь и сознание, они начинают воспринимать мир только в виде отдельных разрозненных частей. Возможно, на ранней стадии ребенок понимает целостность, единство, и если никто не разрушит эту веру, он сохранит ее, где бы и как бы он ни жил. Секрет веры состоит не в том, чтобы ожидать чудесных видений или грандиозных мистических переживаний, а скорее в том, чтобы сохранять врожденное чувство, с которым мы появляемся на свет. Вместо того, чтобы добавлять к нему что-то еще, следовало бы убрать все лишнее, ненужные слова и идеи. Если добраться до самой сути и осторожно развить самые основополагающие отправные точки нашего разума, то можно обнаружить, что Б-г всегда существовал внутри нас.
