Мне доводилось общаться со многими церковнослужителями, ну, может, не так уж и со многими, но столько ярких и замечательных людей встречалось среди них! О каждом у меня есть что сказать хорошее и что-то такое, что открыл мне этот человек, но ни один из них не производил столь сильного впечатления, как этот монах.
Алексей Иванович настолько точно выразил мои чувства, сказав «мощща», что ни возразить, ни дополнить было нечего.
Но не могу же я молчать. И, как всегда, брякнул, низводя нас на грешную землю.
— Интересно, а где здесь у них туалет?
— Что, нагнали страху-то? — Алексей Иванович старался удерживаться и не низводиться.
— Да нет… пора, я ж больной человек, — пожаловался я.
— Ну-ну, а я тогда покурить, — снизошёл-таки товарищ и пошёл на улицу.
Я же направился по коридору, который, чем дальше от храма, всё более и более напоминал дворовые постройки и в конце-таки упёрся куда следует. Ну, тут всё было знакомо: обычный деревянный нужник, какие обычно стоят в конце хлева. Всё по-нашему — дёшево и сердито. Чтоб не засиживались. Ещё был классический рукомойник с пипочкой и целый склад невероятно розовой на общем фоне туалетной бумаги. Одарили, видать, по случаю. В общем, не такое уж получалось и захолустье.
Оправившись, вернулся к рюкзакам, скоро подошёл и Алексей Иванович.
— Тишина, — доложил он внешнюю обстановку и поинтересовался моими успехами. Я указал направление.
Когда он появился и предложил походить поискать кого-нибудь, я отказался:
— Будем ждать возле храма.
Но ждать было тяжело. Хотелось хотя бы присесть, хотя бы согреться кипяточком. И тут в дверном проёме возникла фигура батюшки. Не монаха, как это можно было предположить, а типично русского батюшки, перенесённого сюда откуда-то со среднерусской возвышенности. Тихий такой, невысокий, с настоящей бородой и в приличной рясе.
— А вы откуда? — не то удивился он, не то загрустил.
И нас, услышавших человеческое слово, прорвало: мы стали наперебой рассказывать, как мы шли аж от самого Иверона, как нас хотели развернуть в Илье в Карию, но пошли лесом…
— Да что тут от Иверона-то идти, — махнул рукой батюшка, — два шага.
Мы пристыженно замолчали.
— Вы что же, ночевать собрались? — поинтересовался, словно для поддержания разговора, после некоторой паузы батюшка.
Мы даже растерялись: а куда ж нам деваться-то?
— Как благословите.
Батюшка вздохнул.
— Даже не знаю, как быть, у нас удобств никаких, холодно…
— Да мы и на полу можем поспать…
— А вы ещё не разместились?
— Нет.
— А этот, большой такой, был здесь?
— Был.
— И что сказал?
— Ничего.
— Понятно, — произнёс батюшка с некоторой печалью: мол, ничего нового в мире.
Пока шёл этот неспешный разговор, я всё больше начинал испытывать чувство неловкости: вот, вторглись в мирный быт афонского скита, нужны мы тут? Люди спокойно Богу молились, а тут ищи, где размещать, корми их тут…
Батюшка посмотрел на меня.
— Не ели поди ничего?
Мы виновато покачали головами, словно весь день пробегали на улице, забыв про приготовленную мамой еду.
— Ну, сходите в трапезную, найдёте там чего-нибудь… Идёмте покажу. — Мы вышли на лестницу, по которой поднимались. — Вон внизу в соседнем доме видите дверь? Там чайник поставите и попейте, — а закончил батюшка не совсем обнадёживающе: — Мы тут решим пока…
— Скажите, а вы отец Николай? — спросил я. — Да.
— Батюшка, я… вы знаете, лет семь назад вы мне икону передали… Тут у вас священник наш был, он вам книжку мою показывал, а вы мне, то есть через него, икону передали — Избавительница от бед. Ну, он так рассказывал. Я с этой иконой у нас в крестный ход хожу. Вот и сюда Она привела. Можно сказать… Я так хотел вас увидеть…
Я что-то ещё лепетал, а батюшка стоял ко мне спиной и смотрел на трапезную.
— Идите, попейте чаю… — остановил он мой поток и прошёл мимо нас в храм.
Я ликовал! Я не ожидал, что так запросто получится встретиться с одним из известных афонских старцев. Я взахлёб стал делиться радостью с Алексеем Ивановичем, а тот огорошил:
— А ты слышал, что он сказал, когда ты стал ему плести про книгу и икону?
— Нет. Да и не говорил он ничего.
— Э-э… Ты, как глухарь, только себя слушаешь. Его так качнуло слегка, он головой о косяк опёрся и простонал: «О, ужас…».
— Да ладно, не было такого.
— Было. Ты просто, как на комсомольском собрании, как почесал о своих достижениях рассказывать, так батюшка сразу и погрустнел.
— А он и до этого не сказать, чтобы весёлый был.
— А чего ему веселиться? Это ж наш, русский батюшка… Он сейчас твои песни послушал и сразу представил, насколько надо молитвенный подвиг о России усиливать… Ладно, не переживай, — Алексей Иванович явно обрадовался возможности поставить меня на место, — пойдём чай пить.
Мы прихватили рюкзаки и спустились в трапезную.
Вообще-то это была большая кухня, посредине которой стоял длинный стол, за которым вполне могли уместиться человек двадцать. Одну стену занимали кухонный гарнитур с холодильником и раковиной, здесь уже не было дедовского рукомойника, а блестели краны, правда, только с холодной водой. И холодильник был не «Саратов» глухих времён, а большой двухкамерный, импортный. Гарнитур тоже был современный. Напротив входной двери у стены под окошком стояла газовая плита, а вдоль другой стены — вешалки. Дух на кухне, что нетрудно предположить, обитал холостяцкий. Честно говоря, пока не женился, я так и считал, что кухня существует для того, чтобы приготовить еду и тут же съесть её, ну, раз в неделю помыть скопившуюся посуду. У жены получилось неуловимо легко преобразовать «хрущёвскую» кухню в комнату, в которой приятно находиться и в не обеденное время. Причём первое время её лёгкие движения тряпкой мне напоминали манипуляции фокусника. Потом привык.
Но здесь я вернулся в беспечную молодость, когда нет смысла убирать со стола после завтрака сушки с мёдом, если всё равно будешь их есть на ужин. И чайник — тоже пусть будет под рукой. Ну вот разве что чашку ополоснуть. В общем, всё что нужно — хлеб, сушки, мёд, джем — находилось на столе. Электрический чайник — на кухонном столе на расстоянии вытянутой руки, рядом — коробочка с чайными пакетиками, чашки — над раковиной.
Алексей Иванович тоже почувствовал себя как дома.
— Может, кофейку? У нас свой есть.
— Давай.
Алексей Иванович полез в рюкзак.
— О! У нас и халва осталась.
— Доставай всё, что осталось. Всё равно больше никому не понесём.
У Алексея Ивановича нашлись ещё рыбные консервы, галеты, а у меня — пара плиток горького шоколада. Заварили кофе в больших чайных чашках. Я достал по кусочку припасённого из Иверского монастыря лукума. Благодать.
Зашёл отец Николай. Мы вскочили, как солдаты при виде генерала.
— Как вы тут, разобрались?
— Да всё отлично, батюшка.
— Садитесь. А что, вы кофе пьёте?
— Да вот, есть такой грех… У нас тут, батюшка, галеты, халва, можно мы вам оставим?
— Да чего оставлять? Открывайте халву и ешьте.
— Вот ещё! — спохватился я и достал из рюкзака оставшуюся самую красивую бутылку водки.
— А-а, — батюшка равнодушно покрутил бутылку. — Сам оттуда, что ль, будешь?
Бутылка была подарочной, так сказать, лицо города. Я кивнул.
— А ты откуда? — спросил Алексея Ивановича, по халве и галетам родина человека не определяется.
Алексей Иванович с достоинством, словно его обязательно должны были похвалить, назвал город.
— А чем занимаешься?
Тут Алексей Иванович смутился и посмотрел на меня. Ну да, мне тоже всегда стыдно себя писателем именовать, словно в тунеядстве признаёшься. Хотя вот на Афоне в греческих монастырях ничтоже сумняшеся записывались writer, а перед своими стыдновато.
— Да вот тоже, как Саша (опять меня вперёд вытолкнул), пишу… маленько, пытаюсь, то есть…
— Сочинители, стало быть?
— Ну да.
Мы даже обрадовались, как ловко он нас определил. Точно: это Толстой, Достоевский, Чехов — писатели, а мы — сочинители.
Отец Николай всё ещё держал в руках бутылку.
— Приберу, пожалуй, — и зашёл в боковую дверь, на которую мы поначалу внимания не обратили. Вернувшись, сказал: — Ладно, вы пока перекусывайте, а ужинать мы уж после службы будем. Служба у нас, правда, вечером долгая, народу мало, так что мы сразу и повечерие с акафистом читаем, и потом — вечерню.
— Батюшка, а большой этот, кто? — спросил осмелевший Алексей Иванович, а с батюшкой в самом деле было легко, надо только перестать стыдиться чувствовать себя малыми детьми с этим тихим и кротким человеком.
— А-а, этот… Отец Мартиниан. И ещё у нас есть Володя, послушник. Так что нас трое всего.
