Отрядом командовал товарищ Фогельсон, а в отряде у него и венгры были, и латыши, и китайцы, и даже русский один в буденовке со звездой.
Его красноармейцем Луковым звали, отец запомнил это, потому что все его в отряде шпыняли всячески и только и слышно было:
— Красноармеец Луков! Принеси ведро воды!
— Красноармеец Луков! Беги быстрее к товарищу Петерсу. Пусть он явится немедленно!
— Красноармеец Луков…
Отец тогда еще мальчишкой был, не понимал ничего, крутился возле чекистов…
А чекисты эти не просто так к нам приехали.
В воскресенье, когда народ на обедню пошел, товарищ Фогельсон приказал своим чекистам окружить храм и, когда служба закончилась, чекисты погнали всех прихожан к оврагу за селом.
Когда чекисты выстроили их вдоль обрыва, вышел к ним в черной кожанке с «наганом» в руке товарищ Фогельсон.
— Кто из вас в вашего Христа не верит, может до дому идти! — сказал он.
Только и не шевельнулся никто…
— Еще раз спрашиваю! — повторил Фогельсон. — Вы все поняли? Если ви не дураки, можете идти домой!
Отец было дернулся выйти из строя, поскольку по малости лет дураком себя не считал, а дома у него на рыбалку намечено было идти, но дед удержал его.
— Ну-ну! — сказал Фогельсон. — Тогда я с вами персонально беседовать буду…
Он подошел к стоящему на краю шеренги батюшке и, ткнув его «наганом» в живот, потребовал:
— Говори бистрее, что Христа не было! Говори, что это попы толстопузые выдумали его, чтобы народ обманывать!
— Не… — перекрестившись, сказал священник. — Я этого тебе, господин чекист, никак не могу сказать, потому как верую во единого Господа Иисуса Христа Сына Божьего…
Договорить «Символ веры» он не успел — короткое пламя вырвалось из «нагана» товарища Фогельсона и столкнуло батюшку с обрыва. Бездыханный, покатился он на дно оврага.
Страшно закричала красавица попадья.
— Продолжим культурно-просветительную беседу! — невозмутимо сказал товарищ Фогельсон, подходя к попадье. — А ты, красавица, что скажешь насчет поповского обмана. Ты ведь не желаешь отправиться в овраг?
— Верую во единого Бога Отца Вседержителя! — сдавив в себе крик, отвечала красавица попадья, и товарищ Фогельсон, сморщившись, нажал на курок.
Когда были расстреляны все патроны и семь человек уже лежали на дне оврага, товарищ Фогельсон перезарядил барабан и подошел к отцу.
— А ты, мальчик? — спросил он. — Чего ты дрожишь? Ты, наверно, застыл и хочешь домой? Скажи, что не будешь ходить в вашу дурацкую церковь, и иди играть! Ну!
Отец молчал и товарищ Фогельсон уже начал поднимать свой «наган», когда вдруг между ним и отцом встал красноармеец Луков.
— Отпусти мальчика, товарищ Фогельсон! — сказал он твердо. — Я за него встану!
Он вытолкнул отца из строя и встал на его место рядом с дедом.
На несколько мгновений товарищ Фогельсон как бы окаменел, страшным было его искаженное лицо, но вот что-то дернулось в лице, и к Фогельсону вернулась возможность двигаться.
— Вот ты и выдал себя, товарищ Луков! — сказал он, криво усмехаясь, и вдруг закричал истошно и тонко: — Снимай нашу буденовку, гад!
Красноармеец Луков стащил с головы буденовку со звездой и перекрестился.
А товарищ Фогельсон, выхватив у него буденовку из рук, выстрелил.
Но так получилось — то ли это дед поддерживал Лукова, то ли еще что, — красноармеец продолжал стоять и после того, как расстрелян был весь барабан, и упал с обрыва, только когда Фогельсон столкнул его в овраг.
Сам он, тяжело дыша, повернулся к товарищу Петерсу.
— Кончайте всех! — приказал он.
— А этого? — кивая на отца, спросил товарищ Петерс.
— Этого? — переспросил товарищ Фогельсон, глядя на отца. — Нет, товарищ Петерс! Этот мальчик помог нам разоблачить опасного врага! Мы наградим его! Получай, юный пролетарский герой!
И он нахлобучил на голову отца луковскую буденовку со звездой.
Отец только услышал, как прогремел залп…
Когда он стащил закрывшую ему глаза буденовку, никого уже не было на краю оврага, а чекисты, не спеша, как люди, сделавшие свое дело, уходили к дороге.
Отец Андрей замолчал.
— Это здесь было? — тихо спросила наша спутница.
— Нет… — сказал отец Андрей. — Отец в детдоме рос, а когда вырос и поехал в село, уже и села не нашел, не то что оврага… Хотя и в этом овраге тоже, наверно, кого-то расстреливали…
— Наверное… — согласился я, наблюдая, как заполыхал на дне оврага запутавшийся луч заходящего солнца. — По всей Руси это было…
Стало тихо.
Только звенели в траве кузнечики, да солнце стремительно заливало закатною кровяной краснотой овраг.
Пасха на Руси (Лучший рассказ А. П. Чехова)
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Ф. М. Тютчев
Погода вначале была хорошая, тихая.
Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку…
Так начинается рассказ А. П. Чехова «Студент», который сам Антон Павлович считал своим лучшим рассказом…
Герой его, студент духовной академии Иван Великопольский, возвращаясь с охоты на вальдшнепов, идет в сгущающихся сумерках по заливному лугу. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему кажется, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо…
1
И пейзаж, и настроение «Студента» созвучны «Пасхальным вестям» Якова Полонского:
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья обнажили
Лысины, покрытые в мороз…
И на камни стали падать слезы
Злой зимой очищенных берез…
В рассказе А. П. Чехова так же пронзительно и проникновенно описано русское переживание Страстной пятницы, когда от тяжести невообразимого горя сжимается сердце и весь мир, еще несколько часов назад наполненный звуками весны и человеческими голосами, становится пустым.
«Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю Страстной пятницы дома ничего не варили и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».
Стремясь укрыться от пустоты, ледяным холодом заползающей в сердце, герой рассказа А. П. Чехова сворачивает к костру на вдовьих огородах, далеко кругом освещающему своим жарким пламенем вспаханную землю.
У костра две женщины.
Вдова Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее все время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
— Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — говорит студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
2
Помню, впервые я прочитал этот рассказ возле дома-музея Чехова в Ялте, где он и был написан, и показалось, что тяжелое ялтинское солнце уже не так безжалостно давит на землю — предпасхальным холодком повеяло от книжных страниц.
«Студента» Чехов написал в 1894 году и всегда потом вспоминал о нем как о своей удаче.
Рассказ очень простой.
Он как бы нарочито разделен на три абсолютно равные части.
Вначале — среднерусский пейзаж, внезапно подувший холодный ветер… Пейзаж среднерусской полосы выписан сурово, точно и как-то щемяще нежно. То ли в предощущении этого рассказа, то ли уже после, под влиянием им же самим созданного шедевра Чехов писал в тот год в письме Лике Мизиновой из Ялты: «Север все-таки лучше русского юга, по крайней мере, весной».
