Священник перекрестился.
Перекрестился и я.
Удивительная молитвенная тишина стояла у этого образа Богородицы…
Вглядываешься в икону, и кажется, что только и остался этот светлый милосердный Лик в сгустившемся полумраке пространства.
— Давно это было… — начал свой рассказ валаамский инок. — Я тогда в Троице-Сергиевой лавре подвизался. Только еще начиналась моя монашеская жизнь. И вот однажды по монастырским делам задержался в Москве. Ночевать было где… У родителей комната моя так и стояла, не тронутая…
В этой комнате и встал перед сном вечернее правило вычитывать.
Читаю молитвы, а сам как бы между делом вещи разглядываю. Вырос среди них, много всего было с ними связано… Так я смотрел-смотрел и вдруг вижу — обезьянка на книжной полке сидит. И такая красивая обезьянка, такая ласковая.
Шерстка блестит, глазки светятся.
«Вот, — думаю, — интересно… Чего же родители-то не сказали, что обезьянку взяли?»
Повернулся чуть-чуть, а на письменном столе другая обезьянка — еще красивее, чем та, которая на книжной полке…
И на диване — обезьянка!
И на шкафу!
И как-то странно так — прямо на глазах комната обезьянками заполняется. И все ближе они ко мне.
Одна, на полу, почти вплотную к ногам подобралась. Гляжу я на нее сверху, и волосы на голове дыбом встают…
Обмерло сердце — сквозь обезьянку паркет видно!
Хотел я перекреститься, а руки не двигаются.
Молитву хотел прочесть, а язык не шевелится.
А незваные гостьи почувствовали, видно, что уже узнали их, и куда только ласковость исчезла! Красоты, и той не осталось! Мордашки уродливыми сделались. От шерсти серой пахнет. Шипят на меня. А я только пятиться могу от них…
И вот, все свои силы собрав, прокричал внутри себя: «Ба-а-тюшка! Помоги, ба-а-атюшка!»
И ведь услышал меня духовник наш, старец Кирилл.
— Чего же ты, подвижник этакий, молитву-то прервал! — раздался в комнате его голос.
Сердитый такой голос, а мне, показалось, что приятнее я ничего в жизни не слышал. Приободрился сразу. И вроде и рука ожила, почувствовал ее…
Кое-как сотворил крестное знамение, а следом и молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» — осилил.
Закричали, задергались мои непрошеные гостьи, залязгали зубами, но я уже не останавливал молитву.
И «Живый в помощи Вышняго…» — прочитал, и «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»
И крестил, крестил вжимающихся в углы обезьянок, пока не исчезли они…
Только запах серы и остался в комнате.
До рассвета простоял на молитве, а с утра пораньше в монастырь поехал.
Прихожу, а меня старец Кирилл уже в воротах встречает.
— Ну, каково, отче? — спрашивает. — Знаешь теперь, подвижниче, как во время молитвы обезьянок разглядывать?
Инок замолчал, завершив свой рассказ. И сразу как-то отделился от нас, погружаясь в молитву.
Молчали и мы, пытаясь постигнуть услышанное.
А вокруг был солнечный, светлый день.
Белые облака неподвижно висели над Ладогой.
Среди отражений этих облаков, как будто по небу, неторопливо бежал наш катерок.
Тогда многие петербуржцы ездили в Сусанино.
Здесь в станционном поселке, не доезжая Вырицы, жила Любушка.
Была Любушка старицей, многое было открыто ей, многое происходило, как говорили, по ее молитвам…
Молилась она по руке.
Ведет пальчиком по ладони и повторяет имена. Говорили, что все ее духовные чада записаны у нее на ладошке, вся Россия…
Рассказывали, как однажды на праздник Казанской иконы Божией Матери пропала Любушка из дома… Встревожились женщины, жившие со старицей. Куда пойти могла, если и по избе едва двигалась? Отправились искать и нашли в церкви.
— Добрела-то такую дорогу как? — удивлялись.
— Так не одна шла… — ответила Любушка. — Богородица пособила.
Много таких историй про Любушку рассказывали, а ездили к ней за советом, за молитвою.
Любушка послушает гостя, потом пошевелит пальцами, будто книгу листает, и ответ даст.
От многих я слышал, что советы эти помогали жизни наладиться.
Обращались к Любушке со своими бедами и мирские люди, и священники, и маститые протоиереи.
Рассказывали, что однажды привезли к Любушке девочку с сухой рукой. Никакие доктора не помогали, а старица погладила девочку по руке, и восстановилась рука… Девочка потом призналась, что испытывала в эти мгновения необычайную легкость во всем теле.
1
Однажды я тоже сподобился побывать у Любушки.
В Сусанино мы с женой приехали в компании православных поэтов.
Было это зимой.
День выдался морозный, чистый. Сверкали на солнце заиндевевшие ветки. Было тихо. Только громко, на все Сусанино, скрипел снег под ногами.
Дом Любушки мы нашли легко. Любушку в Сусанино знали все.
По утоптанной тропиночке вошли во двор и поднялись на крыльцо.
Потом долго стояли в небольшой комнатке возле жарко натопленной печи — ждали, пока позовут к Любушке.
Женщина, назвавшая себя грешницей Анфисой, взяла продукты, которые мы принесли, и как-то сразу расположилась к нам.
— Ходят-то, ходят-то… — вздохнув, пожаловалась она. — А ведь разные люди… Матушке-то тяжко очень, когда не одни приходят…
— Так мы тоже вроде как целой компанией… — засмущались мы. — Мы не знали…
— Это ничего, что компанией… — сказала грешница Анфиса. — Главное что — одни. А та, — она кивнула на дверь в комнату. — Не… Та не одна пришедши…
И повернувшись к иконам, перекрестилась.
Наконец дверь в комнату, где находилась Любушка, отворилась, и из нее вышла женщина лет тридцати. На щеках — красные пятна, глаза — неспокойные.
Женщина, похоже, занималась какой-то издательской деятельностью. Порывшись в сумочке, извлекла целую пачку бумажных иконок.
— Любушке хотела оставить… — сказала она. — Наша продукция…
— Нет-нет! — замахала руками грешница Анфиса. — Заберите. Не надо нам.
Когда женщина ушла, я все-таки не удержался и спросил у Анфисы, почему отказалась от иконок. Разве иконы могут быть лишними?
— Дак не знаю… — простодушно ответила Анфиса. — Вся стена иконками увешена. Любушка у нас ведь как говорит: что вы думаете? — это нарисовано? Нет… Это не рисунки, не фотографии. Это сами святые и стоят… Это для других икона — картинка, а для Любушки нет. Сколько ни будет икон, а каждой она поклонится. Хоть и нету сил-то, и так едва на ногах стоит… Да ведь и закрепить такую иконку не знаешь как. Того и гляди, упадет. Не знаю уж, чего бумажками иконы печатают… А Любушка плачет потом.
На этом разговор с грешницей Анфисой прервался.
Меня позвали к Любушке.
2
Растерявшись, я вошел в комнату, вся стена которой действительно была завешена иконами, и увидел низенькую сгорбленную старушку.
Опираясь на клюку, неподвижно стояла она возле стула, на который мне и велела сесть присутствующая в комнате женщина.
— Вы громче спрашивайте! — сказала она. — Совсем плохо слышит матушка.
И совсем растерялся я.
Мне стало жалко Любушку — она напоминала больную бабушку, и только глаза были такие голубые, чистые-чистые… Такие чистые глаза, наверное, бывают у ангелов…
Но растерялся я по другой причине.
Только теперь и сообразил, что не знаю, чего спрашивать. Можно было придумать какой-нибудь праздный вопрос, только зачем спрашивать то, что самого не слишком волнует?
А что волнует?
Если честно, то больше всего занимал меня вопрос, отчего я так переживаю порою, как выглядел в глазах того или иного человека, и при этом почти не думаю, как выгляжу в очах Божиих?
Впрочем, и это не вопрос, поскольку ответ на него известен наперед. Понятно, что если человек живет праведно, то ему и хочется, чтобы Бог видел его. А коли грешишь, то не только не хочется этого, но хочется, чтобы Бога как бы и не было вообще.
Нет… Что-нибудь надо было, конечно, спросить.
Я бы и спросил.
Но не сообразить было нужного вопроса в этой комнате, где с бесчисленных икон и иконок смотрели на тебя со стен не рисунки, не фотографии, не полиграфические воспроизведения святых, а сами святые…
— Помолитесь за меня, пожалуйста, — еле слышно проговорил я.
Что-то неразборчивое проговорила Любушка.
— Что? — спросил я.
— Имя ваше она спрашивает… — сказала женщина.
— Николай.
Любушка что-то перевернула в своей невидимой книжке и, опустив голову, беззвучно зашевелила губами.
Я вышел.
Так и осталась Любушка в памяти — сгорбленная, маленькая, с беззвучной молитвой на устах, окруженная стоящими вокруг нее святыми.
