Истина — совсем не то, что должно всем нравиться. Ведь Христос назвал христианство «солью земли». Соль высыпается на здоровую землю или на больную? Человечество в духовном смысле несомненно больно. Вы сами понимаете реакцию больного организма, когда на его больное место соль еще сыплют. Так что нет ничего удивительного в том, что почти все апостолы кончили жизнь мученически.
Проповедник всегда вносит разделение. Я, входя в каждую аудиторию, вношу туда разделение. Почитайте «Деяния Апостолов». Там все по одному сценарию происходит. Приходит апостол Павел в какой-нибудь город, идет в иудейскую синагогу и начинает там проповедовать о Христе. Евреи берут камни, избивают его, изгоняют, стремятся убить. В общем, переполох страшный. Потом часть из них задумывается: подождите, в проповеди этого Павла что-то есть, что-то необычное было в этом Иисусе, Которого проповедовал этот странник. И они тайком ищут Павла, идут к нему, беседуют и отходят от синагогального большинства. Так потихоньку основывалась христианская Церковь. Затем Павел идет в следующий город, там все повторяется. То есть проповедь — это почти всегда разделение. Когда я вхожу в аудиторию, я вполне понимаю, что там, может быть, всего несколько душ, которые могут раскрыться.
— И все же на Вас смотрят как на представителя Православной Церкви…
— Я всегда подчеркиваю, что я — это просто диакон Андрей Кураев. И если у вас аллергия на меня, то Церковь здесь не при чем. Но если то, что я говорю, вам понравилось, то благодарите не меня, а идите в Церковь. А я поехал дальше.
— Вы говорите: меня не нужно отождествлять с Церковью. А с кем же? Вы не боитесь, что такие резкие приемы могут сразу оттолкнуть человека?
— Я не апостол Павел. Апостол Павел говорил: «Я был всем для всех», Я не умею быть «всем для всех». У меня своя аудитория, университетская, молодежная. Если я их все время буду гладить по головке, призывать елейно к смирению, послушанию, они знаете как прореагируют?
— А какие светские стереотипы Вас раздражают более всего?
— Самое занятное из нецерковных, светских предубеждений — это уверенность неверов в том, что нам, христианам, ничего нельзя осуждать. Таков стандарт христианского поведения, придуманный для христиан нехристианами. Мол, раз вы христиане, то должны всегда подставлять вторую щеку, перед всем смиряться, всем кланяться, и вообще если вас ваше Евангелие учит любви, то вы должны с любовью признаваться, что всею душой, например, обожаете культ вуду и не имеете права сказать о нем что-то резкое.
А христианство просто сложнее: наш принцип — люби грешника и ненавидь грех. Это значит, что надо уметь отличать свое отношение к злому поступку (или ошибочному мнению) от отношения к человеку, совершившему этот поступок.
В порядке борьбы с этим стереотипом я, наверно, скоро буду выходить на лекцию с табличкой «Осторожно! Я — плохой христианин!» В смысле — могу дать сдачи (полемически).
— Полемический стиль общения, преобладающий в Ваших статьях, является ли данью древней святоотеческой традиции или это просто присуще Вашему характеру?
— По своему характеру я довольно тихий человек. Жажда полемики меня не снедает. Действительно, постоянное чтение древнейших отцов какой-то отпечаток наложило. У них полемизм, по современным меркам, даже чрезмерный, методы ведения дискуссии удивительные. Тогда и в Церкви, и в миру была совершенно иная культура ведения полемики.
От античной культуры они унаследовали определенные нормы речевого и полемического этикета, довольно решительно отличающиеся от современных. Умение пронести по всем кочкам своего оппонента специально преподавались в античных школа риторики[162]. В ход разрешалось пускать самые обидные сравнения и эпитеты, вполне нормальным считалось переходить от критики взглядов к критике самого оппонента — вплоть до критики особенностей его фигуры: «Как же быть правой мысли у тех, у кого и ноги кривы?» (св. Василий Великий)[163]. «А с противоположной стороны какие-нибудь жабы, моськи, мухи издыхающие жужжат православным…» (преп. Викентий Лиринский)[164]. «Выкидыши безумия, я говорю о ничтожных человечешках, недостойных и поздороваться с ними»[165].
Вновь говорю: это было в порядке вещей в античной риторике — как языческой, так и христианской. Не «нетерпимость» христиан тому виной, а стиль, характерный для всей литературы той эпохи. Весьма уважаемый жанр античной литературы назывался псогос — «хула»; «жанр этот требовал от автора исключительно очернительства»[166]. То, что сегодня этот стиль кажется недопустимым, — это одно из прорастаний той евангельской «закваски», что постепенно квасит тесто человеческой культуры и истории. И в этом вопросе лучше быть «модернистом», лучше ориентировался не на образцы античной и патристической эпохи, а на нормы современного этикета.
Так что уж если я полемичен — то это как раз связано с моим погружением в мир Отцов. Вновь и вновь я говорю: послушайте, из тринадцати апостолов Христа 12 были убиты[167]. Значит, в их проповеди было что-то, что задевало, царапало, шокировало и скандализировало[168] народы Римской империи — и эллинов, и иудеев. А нас сегодня пробуют уверить, будто Христос завещал нам «политкорректность»!
Жесткая дискуссионность традиционна для христианства. В Евангелии от Матфея (Мф. 22,34) говорится, что Христос «привел саддукеев в молчание». Но это мягко сказано (точнее говоря — смягченно переведено). Буквальный смысл греческого слова, стоящего в оригинале — «надел намордник» (???????????от????? — намордник)[169].
— Почему после революции православный народ так быстро отказался от своих святынь, так легко отвернулся от Бога? Понятно, что сохранились убежденные верующие, понятно, что их истребляли самыми варварскими способами. Но в целом — почему страна так быстро потеряла духовную традицию, почему отворот от религии был столь стремителен?
— Дело в том, что есть люди, по-разному одаренные. Именно религиозно одаренные. Есть люди, по-разному отзывчивые к евангельскому слову…
— Да, Фазиль Искандер говорил, что вера — это как музыкальный слух: кому-то дано, кому-то нет. Дело не в уме, не в личных качествах человека — просто кто-то может различать оттенки нот, а кто-то нет. Это верно?
— Это очень близко к истине. Единственное уточнение — совсем неспособных не существует. Конечно, есть градация этих талантов, а есть еще и то, как человек с этим талантом обращается. Смог ли он сохранить и взрастить крупицу, которую получил изначально — или же растранжирил огромные сокровища.
Извечная трагедия и проблема церковной жизни состоит в том, что формы и цели религиозной жизни формируются людьми богатырского духовного роста — святыми. Их душа жаждет большего подвига, большей молитвы, большей душевной чистоты. А затем, видя их, другие люди начинают им подражать. Тем более, когда государство является христианским, за образец жизни берутся жития святых. А потом оказывается, что эта одежда не в пору очень многим людям. Людям, которые не имеют такой религиозной одаренности, а порой даже и просто религиозно бездарны. Знаете, как однажды Бунин сказал о Льве Толстом: «Просто у Толстого нет органа, которым верят». Такие люди не имеют личного религиозного призвания, но в христианском государстве они вынуждены имитировать духовность. А потому в них потихонечку начинает расти чувство отторжения: «Зачем?! Я не понимаю, к чему это. Давайте обойдемся без этого!». И со временем может возникнуть протест, взрыв.
Впрочем, и «стремительного отворота» тоже не было. Всесоюзная перепись населения 1938 года была последней переписью, на которой задавался вопрос об отношении к религии. И оказалось, что примерно половина городского населения и две трети сельского населения не постеснялись заявить о своей религиозности. А ведь в анкете, где ты называешь свою фамилию, имя, отчество, сказать о своей вере, да еще в такие времена — это очень серьезный жест.
Быстро сломалась не вера; сломались способы трансляции веры. Люди, воспитанные в старой школе, остались в вере. Но они не умели передавать эту свою веру своим детям, не умели противостоять пропаганде. И в этом — изъян предыдущей русской жизни. Люди воспринимали веру или как нечто само собой разумеющееся, или как то, за сохранение чего отвечает государство. Или батюшка. И соответственно, люди не были готовы к самоорганизации. И буквально к физической защите своих святынь, и к тому, чтобы знать свою веру настолько хорошо, чтобы передать ее своим детям вопреки давлению официальных органов.
— К слову о физической защите святынь — какова ваша позиция в вопросе о разгромленной выставке?
— Я еще года четыре назад в «Огоньке» на эту тему сказал: меня печалит отсутствие православного терроризма. Терроризм — это плохо, это зло. Но терроризм — это выплеск черной энергии. Пусть черной — но все-таки энергии. А если тебя бьют в самые болевые места, но ты никак не реагируешь — то одно из двух: или ты свят — или ты мертв. Поскольку у меня нет оснований считать свой народ в его нынешнем состоянии святым, то отсутствие реакции на бесконечный поток оскорблений и провокаций — это, скорее, очень печальный признак угасания жизни вообще. С точки зрения человека, желающего, чтобы история России продолжалась — я скорее радуюсь, что еще есть не-женщины в русских селеньях, есть мужики, которые могут пойти и в конкретной точке конкретными действиями осадить хулиганов.
