Да, да! именно это и случается спустя некоторое время — проводить анализ становится невозможным. Чего только ни рассказывают нам о понятии контрпереноса, хорохорясь, хвастаясь и обещая нам золотые горы, и тем не менее что-то все не клеится, а ведь это, в конечном счете, высвечивает всю безвыходность положения. Twobodies' psychology приводит нас к пресловутой, неразрешимой в физике, проблеме двух тел.
В самом деле, если оставаться в плоскости двух тел, не будет существовать возможности для какой-либо удовлетворительной символизации. Можем ли мы постичь природу переноса, считая перенос, главным образом, феноменом смещения?
Балинт рассказывает нам тут замечательную историю. К нему приходит один господин. Он готов заняться анализом — нам прекрасно знакома подобная ситуация — но не решается. Он виделся со многими аналитиками, и наконец, пришел к Балинту. Он рассказывает ему долгую историю, очень богатую, сложную, подробно описывая свои ощущения и страдания. И тут наш дорогой Балинт — чья теоретическая позиция подвергается сейчас моим нападкам, но одному богу известно, с каким сожалением приходится мне это делать — показывает нам, на какие чудеса он способен.
Балинт не впадает в контрперенос — т. е. если говорить ясно, он не страдает слабоумием — на зашифрованном языке, в котором мы увязли, амбивалентностью называют факт ненависти в отношении кого-либо, а контрпереносом — слабоумие. Балинт слабоумием не страдает, он выслушивает этого господина какчеловек обстоятельный и уже немало всего слышавший от разного рода людей. Но он не понимает его. Такое случается. Бывают такие истории, их никто не понимает. Если вы не поняли историю, не стоит тут же винить себя, скажите себе — пусть я не понял, но этот факт также должен иметь свой смысл. Балинт не только не понимает, он считает, что имеет право не понять. Он ничего не говорит этому господину и приглашает его прийти еще раз.
Тот приходит снова. Он продолжает рассказывать свою историю, добавляя все новые и новые детали. Но Балинт все еще не понимает. То, что рассказывает ему другой, вполне правдоподобно, но вместе все эти детали не смотрятся. Нам случается встречать подобного рода случаи, это случаи клинические, им всегда следует уделять большое внимание, и порой они позволяют нам диагносцировать некоторые органические нарушения. Однако тут речь идет совсем о другом. И вот Балинт говорит своему клиенту: "Любопытно, вы рассказываете мне столько интересных вещей, но я, должен вам сказать, я в вашей истории ничего не понимаю". Тогда этот господин расплывается в улыбке: "Вы первый искренний человек, встретившийся мне, ведь все это я рассказывал многим вашим коллегам, которые тут же усматривали здесь признаки интересной, утонченной структуры. Я рассказывал вам все это в качестве испытания, чтобы проверить, являетесь ли вы, как и остальные, шарлатаном и лгуном".
Вы должны были почувствовать, какая гамма отделяет два разных Балинта, Балинта, демонстрирующего нам на доске, каким образом эмоции английских граждан сместились на Britishlion и двух единорогов, и Балинта, проводящего анализ и толково рассказывающего о своем опыте. Можно сказать "Этот господин остается, конечно, в своем праве, но, не правда ли, слишком uneconomic/" He слишком ли длинный обходной маневр?" Это уже заблуждение. Нам не важно, экономично это или нет. Действия этого господина прекрасно соответствует своему регистру, ибо в основе аналитического опыта лежит регистр обманной речи.
Именно речь внедряет в реальность ложь. И как раз благодаря тому, что она вводит то, чего нет, она может также ввести то, что есть. До речи нет ни бытия, ни небытия. Безусловно, все уже здесь, но единственно с речью возникают как те вещи, которые есть (истинны они или ложны — в любом случае они есть), как и те вещи, которых нет. Именно с измерением речи в реальное внедряется истина. До речи нет ни истинного, ни ложного. С речью же вводится истина, но также и ложь, и еще другие регистры. Прежде чем нам сегодня расстаться, разместим эти регистры в своего рода треугольнике, обозначенном тремя вершинами. Тут — ложь. Здесь — обознание, но не ошибка. Я к этому еще вернусь. И что еще? — двусмысленность, на которую по своей природе обречена речь. Ведь акт речи, закладывающий измерение истины, остается таким образом позади, по ту сторону. Речь по самой сути своей является двусмысленной.
Симметричным образом, в реальном образуется дыра, зияние бытия как такового. Всякая попытка постичь понятие бытия приводит нас к убеждению, что понятие бытия столь же непостижимо, как и речь. Ведь бытие, даже сам глагол, существует лишь в регистре речи. Речь внедряет зазор бытия в текстуру реального, одно и другое поддерживают друг друга как противовесы, и представляют точное соответствие друг другу.
Перейдем к другому примеру, сообщенному нам Балинтом и не менее показательному, чем первый пример. Каким образом ему удалось связать их с тем регистром смещения, в котором происходит развертывание переноса? Это уже другая история.
Теперь речь пойдет о прелестной пациентке, чей образ вполне типичен для некоторых английских фильмов — образ боятушки, chatter, пустомели. Она говорит, говорит, говорит, так ничего и не сказав, — вот как проходят сеансы. Прежде чем она попала к Балинту, ее анализом уже долго занимался другой аналитик. Балинт обращает внимание — и пациентка также признает это, — что когда нечто ей неприятно, она реагирует на это рассказывая невесть что.
Когда же происходит решающий поворот? Однажды, после часа утомительной болтовни, chatter, Балинт указывает пальцем на то, чего не хочет сказать пациентка. Она не хотела сказать, что один из ее друзей, врач, написал о ней в рекомендательном письме, что она была лицом совершенно заслуживающим доверия, trustworthy. Это был ключевой момент, начиная с которогоона, совершив поворот, становится способной включиться в анализ. Балинту и в самом деле удается добиться от пациентки признания в главном: она никогда не хотела, чтобы ее рассмаривали как trustworthy, то есть как человека, которого обязывают его слова. Ведь если ее слова будут обязывать ее, ей придется начать работать как раб, вступить в мир труда, то есть мир взрослых согласованных отношений, мир символа и закона.
Это ясно. Она всегда прекрасно понимала различие между тем, как воспринимаются слова ребенка и слова взрослого. Чтобы не быть обязанной, не попасть в мир взрослых, где жизнь человека всегда в большей или меньшей степени сводится к рабству, она болтает так, чтобы ничего не сказать, и на сеансах напускает пыли.
Мы можем прерваться на мгновение и поразмышлять над тем фактом, что ребенок также имеет дар речи. Его речь не пуста. Она так же полна смыслом, как и речь взрослого. Она полна смыслом настолько, что взрослые остаются от нее в восторге: "Как он умен, славный малыш! Вы знаете, что он однажды сказал?" В самом деле — все уже здесь.
Как и в нашем примере, здесь присутствует выступающий в воображаемом отношении элемент идолотворения. Восхитительная речь ребенка может быть трансцендентной, может быть небесным откровением, оракулом маленького бога, однако очевидно, что она ни к чему его не обязывает.
А когда что-то не ладится, взрослые выбиваются из сил, чтобы вырвать у него слова, которые его обязывали бы. Но бог знает, что здесь диалектика взрослого промахивается! Важно связать субъекта с его противоречиями, заставить его подписаться под своими словами и вовлечь, таким образом, его речь в определенную диалектику.
В ситуации переноса — это не мои слова, а Балинта, и он совершенно прав, хотя это вовсе и не смещение, — речь идет о ценности речи, на этот раз уже не в качестве речи, создающей основополагающую двусмысленность, а в качестве речи функции символического, пакта, связующего между собой субъектов в некотором действии. Человеческое действие укоренено в существовании мира символа, то есть основано на законах и контрактах. Именно в таком регистре и разрабатывает ситуацию между собой и пациентом Балинт, когда он действует в конкретной ситуации, как аналитик, проводящий анализ.
Начиная с этого дня, Балинт смог обращать внимание своей пациентки на самые разнообразные вещи — на ее способ поведения на работе, а именно на то, что лишь только ей начинали доверять, она тут же устраивала какой-нибудь номер, чтобы ее выставили вон. Показательна уже сама форма работы, которую ей удавалось найти — либо она работает на телефоне, либо принимает работу, или посылает на работу других, в общем, она выполняет работу диспетчера, позволяющую ей ощущать себя вне ситуации, и под конец она всегда что-нибудь устраивает, чтобы ее выгнали вовсе.
Итак, вот в какой плоскости разыгрывается отношение переноса — оно разыгрывается вокруг символического отношения, идет ли речь о его установлении, его продолжении, или его поддержании. Перенос может сопровождаться наложениями, проекциями воображаемых сочленений, но сам он целиком относится к отношению символическому. Что же из этого вытекает?
