В июле Иван стал женихом студентки Сорбонны Моники Laffitte, занимавшейся в университете изучением химии. Отец ее — крупный промышленник в Бордо. В средине ноября состоялась свадьба их.
Из Франции мы вернулись в Лос–Анжелес 20 сентября. Началась обычная академическая деятельность Андрея. Но вскоре наша жизнь осложнилась важным семейным событи- ем. Девятого ноября у Ирины родилась дочь, имя которой будет Мария. Ребенок этот — крепенький, сильный, хорошо оформленный.
В 1957 и 1958 гг. я написал несколько статей, которые дадут мне много врагов. Во мне вызывает отвращение индусское учение об Атмане. Не будучи специалистом по индусской философии, я не мог написать статью об этом понятии. Но мне повезло. Монах Вивекананда, умерший в 1903 году, прочитал в конце девятнадцатого века ряд лекций в Соединенных Штатах и Великобритании. Пользуясь успехом, он основал во многих городах «Миссии Рамакришны», своего религиозного учителя, считаемого воплощением Бога. Одна из этих «Миссий» находится в Лос–Анжелесе. При ней есть храм Vedanta Temple и печатается небольшой журнал „East and West". В числе советников редакции находятся американский философ культуры Gerald Heard и знаменитый английский писатель Aldous Huxley. Почитатели Вивекананды недавно напечатали лекции его. Прочитав эту большую книгу, я мог написать статью «Индусское учение об Атмане» (Учение Вивекананды)». Она будет напечатана в „Anglican Theological Review" в январе 1959 года.
В «Богословском Сборнике» Св. Тихоновского монастыря напечатана моя статья «Христианство и буддизм», показывающая, до какой степени буддизм есть религия, противоречащая природе человека. Сущность ее знают, конечно, лишь ученые монахи, а не народные массы. Летом я написал статью «Учение отца Сергия Булгакова о Всеединстве и о Божественной Софии». Я большой почитатель творчества отца Сергия, но его учение об Абсолютном, как Всеединстве, так что всё положительное содержание мира находится в Боге (панэнтеизм и даже пантеизм), ведет к большим недостаткам его системы. В русской философии четыре выдающиеся философа придерживаются этого учения, — Вл. Соловьев, от. Сергий Булгаков, С. Л. Франк и Л. П. Карсавин. От. В. Зеньковский написал хорошую статью «Идея всеединства в философии Вл. Соловьева». Узнав от него, что у него нет времени, чтобы написать аналогичную статью об от. Сергии Булгакове, я взялся за эту работу. Самое большое количество врагов, и притом ожесточенных, вызовет моя статья «Украинский и белорусский сепаратизм». В ней я сообщаю о нелепых подделках истории, производимых фанатиками украинского сепаратизма. Статья эта будет напечатана в «Гранях».
Примечание. Последние годы жизни
С потрясения, нанесенного отцу смертью брата Владимира, начался постепенный уподок его здоровья и состояния духа.
В начале лета 1960 года он еще погостил у нас в Париже и Туре. Не помню, тогда ли, или два года перед тем, приезжал с ним встретиться один его «заочный ученик» послевоенного времени: Dr. Wilhelm Goerdt, ассистент при философской кафедре Мюнстерского университета, теперь наверное ставший профессором в новом вестфальском университете, недавно основанном в его родном городе Bochum'e. Будучи мобилизован во время последней войны, он попал в плен и, проведя несколько лет на тяжелых физических работах в Сов. Союзе, вернулся на родину со знанием русского языка, которое способствовало его ориентации на философию Лосского. Посетивши его в 1963 году, проезжая через Munster, я видел в его кабинете, вместе с висящими на стенах снятыми им фотографиями отца, почти полное собрание его книг, в оригиналах или фотокопиях.
Wilhelm Goerdt может в настоящее время считаться одним из хранителей философского наследия Лосского, вместе с находящимися в Америке профессорами С. А. Левицким (Washington), Р. В. Плетневым (Montreal) и Л. П. Шейным (Hamilton, Canada).
В декабре 1960 года, в Los Angeles'e, отцу минуло девяносто лет, и это была грань (как и для бабушки Стоюниной в ноябре 1936 г.) за которой богатая восприятием впечатлений и внутренне осмысленная жизнь очень скоро превратилась в тусклое и тягостное существование. Главным толчком к этому была неудачно сошедшая, хотя и сделанная в дорогой клинике, операция простаты, от следствий которой отец так и не оправился. Дела сложились так, что лучшим выходом для него было переселение на жизнь во Францию, хотя покидая Калифорнию он и терял право на страческую пенсию и больничную кассу.
В начале июня он прилетел в Париж, и когда мы с Магдалиной (вдовой старшего брата) его встретили и довезли до ее квартиры, он нам очень твердо объявил, как бы «раз навсегда», что его организм разрушен, и главное, единственное о чем он молится, есть скорейшее ниспослание ему смерти. К этому он прибавил, что лежать хотел бы на русском кладбище Ste Genevieve, вблизи от могилы сына Владимира.
Несколько дней спустя мы его перевезли в мою семью в Тур, где он прожил до поздней осени. Тягостно было наблюдать, как с жизненными силами постепенно угасал его рассудок и как механизировалась или просто вырождалась умственная деятельность: разговоры, чтение книг, писание писем. Проснувшись от послеполуденного сна, он очень часто принимал вечер за утро.
С начала октября моя жена, на которую падал весь физический уход за отцом, должна была возобновить свое преподавание русского языка в турских гимназиях, и уже давно перед тем нам стало ясно, что нуждающийся в медицинском надзоре и постоянном дневном и ночном санитарном уходе больной в семейной обстановке зимы провести не сможет. Мысль поместить его в клиническое помещение в Русский Дом в Ste Genevieve‑des‑Bois оказалась во всех отношениях самой удачной. Директриса дома, княгиня Мещерская, знакомая семьи Владимира, пошла навстречу нашему проекту, обещав принять отца в качестве платного пансионера. Скрепя сердце, мы одним вечером объяснили положение отцу, и он с большой простотой и понятливостью одобрил наш план. В начале ноября, бывший тогда во Франции младший брат Андрей заехал в Тур на автомобиле, и мы втроем направились в Русский Дом.
Магдалина и я навещали там отца регулярно, она чаще, а я, живя в провинции, реже. Первое время мы его заставали сидящим за столом перед начатым письмом или открытой книгой, которую он явно не читал. Слушал он наши рассказы внимательно и как будто все понимая, но с течением времени память стала его покидать и те же вопросы стали механически возвращаться раз пять на протяжении получаса. Года два спустя, многие вещи уже как‑то совсем не доходили до его сознания и, разговаривая с ним, я не знал за кого из сыновей он меня принимает. В начале 1965 года столо ясным, что жизнь его покидает окончательно. На последнем свидании, лежа в постели с закрытыми глазами, он на все мои рассказы говорил неизменно: «всем, всем от меня кланяйся. Угас он вечером 24 января 1965 года «безболезненно и мирно», как будто заснул. Долгожданная им смерть посетила его, как старца на когда‑то любимой им гравюре немецкого романтика Alfred Rethel'fl, Tod a I s Freund.
Отпевали его в часовне Русского Дома, а на погребении присутствовала только наша семья и несколько друзей нашего поколения. Через несколько дней стали приходить соболезнования от далеких друзей отца, из которых стоит воспроизвести полностью письмо Федора Августовича Степуна:
«Большое спасибо за Ваше печальное сообщение. Рассуждая рационально, не приходится протестовать, что Ваш отец покинул здешний мир. Он осуществил все, для чего был призван и навсегда вошел в историю русской философской мысли. Хорошо помню возникновение его имени и мое впечатление от его первой прочитанной мною книги «Обоснование интуитивизма». Очень существенна была также его «Логика». Всегда интересны, но для меня в известном смысле спорны, были его поздние религиозно–философские размышления и построения. Пишу Вам все это, только чтобы Вы знали, что я всегда очень интересовался творчеством Вашего отца. Познакомились мы с ним еще в Петербурге, кажется, в доме Стоюниной. Видались потом не слишком часто в Праге, но всегда думали друг о друге. Есть у меня, если не пропало, письмо Николая Онуфриевича, что он как‑то хорошо и приветливо подумал обо мне за утренним умыванием. Приятно было прочесть в Вашем письме, что уже больным, он отозвался на Ваш рассказ о посещении меня в Мюнхене словами: «Живописная у него наружность».
Людей пока что канувшей в вечность России остается совсем не много. Если не считать политиков, то из писателей только двое: Зайцев и я. Странным образом исчезновение людей не уничтожает памяти о том мире, к которому они принадлежали, а даже усиливает ее, чему, конечно, способствует жизнь на чужбине.
Буду очень рад, если Вы мне пришлете воспоминания Вашего отца. Надо думать, что в них много интересного для истории русской философии, да и духовной русской жизни вообще. Надеюсь, что их можно будет напечатать. Все‑таки у нас три журнала в эмиграции».
На панихиде в сороковой день после смерти отца, Отец Князев, служивший ее и упомянувший в своем слове других скончавшихся за последние недели русских интеллигентов, Льва Зандера и Отца Василия Зеньковского, объявил также только что пришедшую новость о смерти Федора Степуна.
