Буду очень рад, если Вы мне пришлете воспоминания Вашего отца. Надо думать, что в них много интересного для истории русской философии, да и духовной русской жизни вообще. Надеюсь, что их можно будет напечатать. Все‑таки у нас три журнала в эмиграции».
На панихиде в сороковой день после смерти отца, Отец Князев, служивший ее и упомянувший в своем слове других скончавшихся за последние недели русских интеллигентов, Льва Зандера и Отца Василия Зеньковского, объявил также только что пришедшую новость о смерти Федора Степуна.
На могиле моего отца теперь водружен крест работы иконописца Леонида Александровича Успенского, с резными по дереву Распятием, образом Николая Чудотворца и надписью Свят, Свят, Свят Господь Саваоф.
Потомство Н. О. Лосского состоит в настоящее время из следующих членов, начиная с детей и внуков покойных старшего брата Владимира и его жены Магдалины:
Николай, agrege d'anglais и его жена Вероника (рожд. Вельская), agregee de russe, оба ассистенты Парижского Университета в Nanterre и в Grand Palais, трое детей: Андрей, Анна и Владимир; — Иван, синхронный переводчик О. N. U. в Женеве и его жена Monique (рожд. Laffitte), служит по электронической части, трое детей: София, Филипп и Николай; — Мария и ее муж Jean‑Paul Semon, оба agreges de russe и ассистенты Парижского Университета в Nanterre, двое детей: Елизавета и Екатерина; — Екатерина и ее муж Сергей Асланов, секретарь Institut d'Etudes Slaves, двое детей: Кирилл и Григорий.
Пушущий эти строки Борис, Conservateur du Musee National du Chateau de Fontainebleau и его жена Надежда (рожд. Георгиева), rrraitresse auxi'Iiaire de russe, двое дочерей: Мария, archiviste‑paleogra phe, замужем за Francois Avril, membre de I'Ecole Fran^aise de Rome, оба работают в Bibliotheque Nationale; — Елена, готовится к вступительному конкурсу в Ecole Nationale des Chartes.
У младшего сына Н. О. Лосского, Андрея, профессора истории XVII века в University of California, Los Angeles, остались от жены Ирины (рожд. Нехорошевой), доктора медицины, погибшей в 1963 г. в автомобильной катастрофе, двое детей: Мария и Алексей, десяти и восьми лет.
Двинский уезд, в котором мой отец родился и провел детство, вошел после второй мировой войны в состав Латвийской ССР. Не знаю, под каким названием надлежит искать в нем Креславку. Теперешнюю Дагду последняя Советская Энциклопедия характеризует как «поселок городского типа» со средней школой, клубом, домом культуры, маслодельным и двумя кирпично–черепичными заводами, окруженный богатыми рыбой озерами, льняными полями и пастбищами.
Относительно рода Лосских, польские гербовники различают две семьи носящих это имя но пользующиеся разными гербами, из которых один называется Brodzic, а другой — Rogala. Мы принадлежим ко второй из этих семей, связанной общностью герба с большим количеством (около 75) польских родов, к которым принадлежат также три знакомые нам, тоже обрусевшие, семьи Левицких, Косинских и Завадских. Герб Rogala, на котором изображены олений и турий рог, был пожалован, по геральдическим преданиям, в 1109 году князем Болеславом Кривоустом состоявшему на его службе отважному немецкому рыцарю Биберштейну (до того носившему в своем гербу только один олений рог) после придворной потехи, на которой он сломал рог бросившемуся на него разъяренному туру. Являются ли все «рогалиты» потомками Биберштейнов и восходит ли этот германский род к Пепину Короткому и, через каролингский дом, к богатырям–Нибелунгам, судить нелегко.
Первое известное упоминание имени Лосских герба Rogala встречается в 1432 году. Несколько позже, в 1461 году, Краковский университет даровал степень баккалавра Николаю Лосскому, ставшему впоследствии каноником варшавской епархии. В XVI веке троим Лос–ским — Кристину, Юрию и Андриану — довелось быть мазовецкими воеводами. В книге Herby rycerstwa polskiego (Krak6w, 1858, стр. 655) Бартош Папроцкий пишет: „Dom Chynowskych (т. е. господ вотчины Chynowo) w Mazowszu starodawny, zowiq siq toskimi, w onym kraju Rzeczy Pospolitej znacznie zasfuzony, m^zowie stawni z tego domu bywali." Известен был также в первой половине XVIII века Франциск–Алоизий Лосский, варшавский подкоморжий, написавший G о s у poetyckie i oratorskie.
К этим, почерпнутым из польских гербовников, данным следует прибавить некоторые семейные предания. Согласно им, наше имя сопровождал przydomek Монтвиц (М q t w i с?) и род был как‑то «побочно» связан с Боной Сфорца, женою короля Сигизмунда II, который для нее выстроил Вавельский дворец в Кракове. Любивший подтрунивать над «польским гонором» отец, вспоминая о некоторых польских родственниках, называл их иногда с юмористически–напыщен–ной интонацией „od kr6lowej Bony pochodzqce." В какую‑то связь с нашим захудалым родом ставили не утративших знатности потомков реформатора Яна Лаского.
Я слышал тоже, что известная в Бельгии семья Lotsy происходит вероятно от Лосских.
С семьею Лосских, к которой принадлежали знаменитый московский оперный режиссер Владимир Аполлонович и пражский профессор украинского университета Константин Владимирович, родства нам установить не удалось, как отец об этом и пишет в восьмой главе. Возможно, что они были носителями герба Brodzic, а не Rogala. Один из наших польских родственников или однофамильцев был при Наполеоне „chevalier de I’Empire et lieutenant du 2e Regiment de la Vistu‑le" (vte Reverand, Armorial de I'Empire, Paris 1894—97, t. III., p. 147).
Наверное к нашей семье принадлежал и униатский священник Лосский, замученный польскими повстанцами в 1863 году. Однако не знаю, можно ли со всем убеждением утверждать, что он был дедом моего отца, не будучи уверен в том, что отец был осведомлен об этом деле с молодости, а не слышал о нем в первый раз, как и я, только в 1929 году в Праге, от одного знакомого, который присутствовал в семье профессора фан дер Флита на чтении мемуаров (наверное оставшихся неизданными) его матери или тещи, где была рассказана эта ужасная история. Помню однако, что говорилось там не о распятии (это было бы не только зверством, но и кощунством невероятным в «христианской» среде), а о том, что убийцы содрали со своей жертвы заживо кожу.
Девичья фамилия матери моего отца Аделаиды Антоновны была, с обоими przydomkami (не ручаюсь за их орфографическую точность), Przynajto z Przytqk Przyt^cka. Имена представителей этого рода встречаются в мире краковской магистратуры в XVII веке.
Очень ясно помню ее благообразный старческий облик: невысокую фигуру, в просторном платье или шушуне, довольно строгое, хотя и кроткое лицо, обрамленное вдовьей черной наколкой, медленные и чинные движения. Во всем укладе ее жизни оставалось что‑то добро–качественно–провинциальное, напоминавшее наверное обычаи мелкопоместных польских усадеб на белорусской земле. В сочельник «кутья и узвар» (блюда петербуржцам неизвестные) подавались на скатерть, постеленную на рассеянном по столу сене в память вифлеемских яслей. Летом, во время гроз, которые нагоняли на бабушку мистический ужас, творилась непрестанная молитва перед затепленной свечой — «громницей». Широкий образ жизни нашей семьи, с которой «бабушка Лосская» (в отличие от Стоюниной) проводила иногда каникулы (последние разы от 1915 до 1918 года) вызывал в ней несколько боязливое удивление. Очень надеюсь, что мы, дети, не очень огорчали ее своею бестактностью, недостаточно сдерживая усмешки на полонизмы, которыми была полна ее речь: «что ты там маэстришь?», «хо–ди–ж сюда», «прогоните–ж курей», позднее — «верно–ж повлюблялся» и т. д. Когда наша семья покидала Россию в 1922 году, она дала отцу гравюрку с изображением Остробрамской (или Ченстоховской) Богоматери, которую он всегда носил в своем бумажнике. Умерла она в конце зимы 1925 года.
Тетушку отца Юлию Антоновну Оскерко видел я только в Семенове, когда был четырехлетним ребенком. Помню только ее очки с затемненными стеклами и что отец позднее говорил нам о ее тонком чувстве юмора и больших знаниях по части польской генеалогии. По ее указаниям отец составил в молодости что‑то вроде нашей родословной, но затерял ее вскоре после.
Детство, проведенное в непосредственной близости к деревне и увлечение в молодые годы естественными науками наложили на всю жизнь моего отца благотворную печать. Действительно, на летних каникулах деревенский житель (в какой‑то умеренной степени) пробуждался в нем, и он нам много помогал своим примером и рассказами присматриваться и прислушиваться к растительному и животному миру. Искать в лесу можжевельник, чтобы его подбрасывать в костер, было у нас, как и в его детстве, первой заботой во время пикников.
К Витебску, как и к другим местам, связанным с воспоминанием детства и юности, отец хранил нежные чувства. Когда при нем судили так и сяк о живописи Марка Шагала (который там родился в 1887 году, как раз когда отец был исключен из губернской гимназии), он всегда говорил, что находит во многих картинах этого художника частицы дорогого, ушедшего на задний план его помяти, мира. Когда мне случалось произносить имя Jacob, семьи эбенистов особенно прославившейся в наполеоновское время, ему всегда вспоминалась вывеска мастера тонких столярных изделий на витебской улице, на которой стояло: Жекопныя работы.
