Вдоль барьеров тянулась очередь. Просовывали паспорт, делали шажок — паспорт возвращался, шажок дальше — протягиваешь двадцать евро, ещё продвижение — получаешь жёлтый листок формата А5: это и есть пропуск на Афон — диамонитирион.
Только протянул паспорт, появились Саньки.
— Это с нами, — пояснил я, пропуская Саньков вперёд, и на всякий случай добавил: — Мы занимали.
Не знаю, доходчиво ли объяснил, но никто не возмущался.
Алексей Иванович, видимо, до конца сомневался, что всё получится, и когда задержался у последнего окошечка, засвидетельствовал:
— Ортодокс!
Человек в форме покосился на Алексея Ивановича, но заветный документ выдал.
Буднично всё получилось. Даже несколько обидно стало, хотелось хоть мало-мальской торжественности, что ли, напутственных слов хотя бы.
Мы с женой так расписывались. Зашли, подписали бумаги, получили свидетельство, вышли. Постояли на выходе, словно не веря, что вот мы уже муж и жена, а пять минут назад как бы ими и не были. Ничего не менялось в окружающем мире. Гром не грянул. Мужики не крестились. И мы отправились каждый по своим делам: жена кормить новорождённого, а я, обретя повод, за пивом.
Мы занесли вещи к Яне, заказали яичницу и отправились к кассам. У закрытого окошечка толпился народ — человек тридцать, половина монахов и священников. Русские батюшки выделялись статностью, благородной сединой и старанием держаться чуть в стороне.
Мы повернулись к морю и сразу узнали наш корабль — большой трёхпалубный морской паром, по борту которого ясно читалось: «Святой Пантелеймон». Надпись была, конечно, на греческом, но сразу бодрее забилось сердце — мы и должны первым делом попасть в Пантелеймонов монастырь, можно подумать, специально за нами из монастыря послали. Паром, слегка покачиваясь на волнах, казался большим белым айсбергом, прибившимся к маленькому городку.
Мы подошли ближе и заглянули внутрь пока пустого чрева, по которому, громко переговариваясь, прохаживались несколько человек. Мы с уважением смотрели на них.
Неужели через час мы поплывём на этом чуде? Я невольно пощупал сложенный в кармане диамонитирион.
Да, оставался всего час. Мы повернули к кассам и, сходя с пирса, увидели маленькую, чуть больше роста человека, часовенку. Зайти можно было только одному. Но как уютно было внутри! Перед большой иконой Николая Чудотворца горела свеча.
Как Господь всё разумно расставляет на нашем пути! Почему, почему мы не замечаем Его знаков? Почему мы не можем видеть мир таким, каким устроил его Бог?
Ведь мир не меняется. Ну, пересел человек с кибитки на поезд, ну, пишет не гусиным пером, а на компьютере, но что изменилось в самом человеке? Разве он стал по-другому переживать любовь? Разлуку? Смерть? Да, человек старается мир заполнить собой, думая заглушить, вытеснить, заслонить всеми этими новыми предметами Бога. Но Божий-то мир неизменен! Вот в чём штука. А прогресс — да, он всё усложняет… А как хочется простоты… Чтобы око было просто…
Мы вернулись к кассам, как раз когда подле началось шевеление. Алексей Иванович сопротивлялся, но я убедил его, что это единственная возможность разменять его сто евро. Он попытался всучить сотку мне, но я отказался брать чужие деньги и, отойдя к батюшкам, занял выжидательную позицию.
Через пять минут Алексей Иванович вывалился из небольшого людского клубка, возбуждённо размахивая белыми билетиками, словно выиграл в лотерею. И в самом деле, разве это не выигрышные билеты? Кстати, вспомнил: до Пантелеимонова монастыря они стоят семь евро, а до Дафни — девять.
И снова я не испытал каких-то особенных чувств, словно точно знал, что именно так и будет.
Мы побрели к Яне. Саньки как раз заканчивали завтрак, мы помахали перед их носами билетами, те активнее заработали вилками, и через пару минут мы остались в ресторанчике вдвоём. Яна принесла королевскую яичницу. Невероятных объёмов у них порции. Если они думают, что мы и дома так едим, то, наверное, для Европы Россия и впрямь великая и богатая страна. Но начали мы с вина.
Как-то всё легко и последовательно у нас складывалось — это расслабляет. И мы попросили Яну налить нам в дорогу полуторалитровую бутылочку. А что, шли бы где-нибудь промеж гор, останавливались бы да прихлёбывали… — хорошо. Так нам вдруг представилось наше паломничество.
— Мальчишки, не надо вам вина туда, — сказала Яна. И так по-доброму, по-матерински, что стало стыдно.
— Не надо, так не надо, — согласился Алексей Иванович. А когда она отошла, сказал: — Тут ничего случайного не бывает. Это не она нас удерживает, а Господь.
— Да я что, я ничего…
— Вот и не надо, — закрыл тему Алексей Иванович и минуты через две, когда мы молча допили кофе, вздохнул: — А жаль…
Мы подхватили «записки» и, сосредоточившись, в основном, на сумке, только два раза встав переменить руки и перевести дух, лихо протащили её и поставили на нижней палубе у левого борта.
— Уф-ф… — облегчённо выдохнул Алексей Иванович и шёпотом спросил: — А чего это они там проверяют?
Я оглянулся на людей в форме у трапа.
— Билеты, наверное.
— А у нас почему не проверили?
Мы посмотрели друг на друга, потом снова на полицейских, останавливающих на входе людей, и расхохотались.
— Ай да отец Никон! Доро, доро! Он не груз, он пропуск нам дал!
Я заметил прошедших контроль Саньков, которые поднимались на верхнюю палубу. И почти сразу задрожало нутро парома, подняли трап и мы медленно, словно что-то ещё должно было случиться, стали отходить от земли.
— Пошли наверх, — предложил я.
— А вещи? — спросил Алексей Иванович и сам же рассмеялся, хлопнув себя по лбу.
Мы сняли рюкзаки и, приставив их к сумке с «записками», пошли за Саньками.
На верхней палубе сильный ветер пробирал насквозь. Рядами стояли пластиковые стулья, но на них почти никто не сидел — сама мысль сидеть на таком холодном ветру вызывала озноб. Саньки позвали на среднюю палубу, там был большой зал, но Алексей Иванович счёл, что куревом он согреется лучше, а я боялся, что из-за стекла могу пропустить важное — где кончается мир и начинается иное.
Минут через десять мы спустились к нашим вещам, там от ветра можно было спрятаться за железной опорой.
Паром плыл недалеко от берега, который сразу из воды горой поднимался вверх, земля едва прикрывала камни, и растительность, в основном широкие и низкие кустарники, была скудна. Вот показалось что-то похожее на развалившийся песочный замок, какие строит на летних пляжах детвора, — скорее всего, это старая крепость, за которой должен начинаться Афон. Так где мы — там или ещё здесь? Гулко раздалось сверху:
— Паракало! Иваница! — и паром стал заруливать к берегу.
Несколько удивило не греческое название пристани. Позднее узнали, что это арсана[21] сербского монастыря Хиландар.
Берег выглядел заброшено: глиняный невзрачный домишко да выдававшаяся в море каменная плита, обозначавшая причал. Паром подступил к ней, с цепным грохотом опустилась носовая часть, и два монаха сошли с корабля. Цепь заработала обратно, зев парома захлопнулся, и корабль дал задний ход. Монахи забросили небольшие котомки за плечи и пошли по еле виднеющейся тропинке вверх и скоро скрылись.
Мы отплыли от берега, и ветер принялся за нас с новой силой: то ли не пускал на Афон, то ли наоборот: старался выдуть всю накопившуюся дурь.
Когда мне было лет двадцать пять, в одном из мордовских монастырей отвечающий за исповедь монах пригласил меня после службы к себе в келью и мы час проговорили с ним. По молодости я полагал, что могу разговаривать с монахами, вместо того чтобы слушать их. Неожиданно монах сказал:
— Идём к нам в послушники! Тебе это легче будет, хвоста-то нету.
Предложение огорошило. Разговор сам собой свернулся, и до дома я пребывал в ступоре. Войдя в квартиру, опустил дорожную сумку, включил свет в коридоре — и вдруг сладостно ощутил: я — дома. И ни в какой монастырь завтра послушником идти не надо. Какое облегчение испытал я тогда!
Мне и сейчас неловко за ту накатившую радость.
Словно не выучил урок, а должны были обязательно спросить, и вот в школе узнаёшь, что учитель заболел. Вот такой я ученик.
Вдруг представил, а что если скажут: оставайся, вот тебе келья, живи, молись — ты же этого хотел: покоя и тишины?
Я затряс головой, отгоняя наваждение: нет, не скажут, у меня теперь хвосты: жена, ребёнок, второго ждём…
Нет, не скажут. Не должны…
Алексей Иванович подумал, что трясёт меня от холодного ветра и предложил:
— Дать тебе куртку?
— Скоро уже приплывём, — ответил я. — Говорили, до Дафни час с небольшим плыть, Пантелеймон — перед Дафни, а мы уже минут сорок плывём.
— А мы не прозеваем?
— В смысле?
— Ну, вон Бензинодико тоже предпоследняя была…
