Тут же все было совершенно законно. Да ведь и какую из всего этого можно сделать картину! Вот Рембрандт, правда уже в барочную эпоху, и потрудился на славу, создав, пожалуй наиболее известные изображения знаменитой легенды. Причем, был он отнюдь не первым — до него жертвой вавилонской похоти увлекались и Рубенс, и Ван Дейк, и Тинторетто, и Веронезе, были и другие, менее известные живописцы, вдохновленные тем же интересным сюжетом[604]. Есть у легенды о Сусанне и музыкальное воплощение в оратории Генделя.
В этой связи особенно любопытно, что изображение Сусанны стало в игривом XVII в. исполнять, мягко говоря, неоднозначную функцию: состоятельные мужчины начали украшать свои апартаменты зримым образом библейской легенды, руководствуясь чувствами не вполне благочестивыми[605]. Один почтенный голландский муж дошел до того, что пожелал быть изображенным в качестве одного из старцев (!), а английский посол в Гааге, справляясь у Рубенса о своем заказе, искренне надеялся, что картина окажется вполне способной «очаровать старика»[606]. Не только большой художник, но и дипломат-профессионал, Рубенс в ответ заметил, что его произведение — это действительно «изящная вещица»[607]. По меткому замечанию современного автора, легенда, повествующая о наказании похотливых старцев, превратилась в средство поддержания либидо тех же самых, гм, старцев{190}.
Тем удивительнее, насколько далеко ушел от предшественников великий амстердамский мастер, и это при том, что в других произведениях он вовсе не чурался эротизма очень даже выраженного, не нуждающегося ни в каких скобках или оправданиях. Обе изображенные Рембрандтом Сусанны[608] исключительно стыдливы и целомудренны, более того, поистине испуганы и вовсе не эротичны. На ранней картине героиня закрывается от зрителя — именно им, а не едва различимыми в кустах соглядатаями захвачена она врасплох. На нас смотрит она так, что становится стыдно за собственный вуайеризм, за желание вторгнуться в чужую жизнь, овладеть чужим телом — если и не в физическом смысле, то хотя бы взглядом. «Не может быть! — говорит лицо Сусанны. — Вы подглядываете?! Но ведь это некрасиво, недостойно, это невозможно». В какой-то мере картина Рембрандта — этический ответ прочим мастерам, и, как часто бывало у голландца, ответ простой и глубокий одновременно.
Ситуация немного изменяется на второй картине, которая изображает следующий эпизод легенды — уже не подглядывание, а нападение старцев. Пусть поза героини в общих чертах схожа с позой старшей ее на 13 лет предшественницы — речь здесь идет совсем о другом. Эта Сусанна уже просит о помощи. На нее набросились двое. Как всегда, один главный, а второй — на подхвате. Да, она просит защиты у Господа, но и у нас тоже. Много тысяч лет ложно обвиненная и ложно осужденная по все тем же самым причинам женщина просит у нас защиты, и отнюдь не всегда ей приходит на помощь юноша Даниил.
Еще большей художественной силой обладают два главных образа Книги Даниила, к которым мы наконец приступаем. Обе эти легенды настолько срослись с нашим сознанием, что вошли в повседневный язык и известны даже тем, кто ни разу в жизни не открывал Книги Книг. Первая из них тоже в течение веков вдохновляла многих мастеров, но наиболее знаменитая версия принадлежит опять же великому голландцу[609]. Итак, перед нами пир Валтасара (5-я глава Книги Даниила).
Прототипом главного героя был, по-видимому, сын последнего вавилонского царя Набонида — Бел-шарру-уцур. Стоит отметить здесь очень неплохое знание автором истории. Если не рассматривать Книгу Даниила как документальное произведение, то очевидно, что писатель прекрасно оперировал историческими реалиями и аккуратно ткал из них нужное ему полотно. Обычно комментаторы единогласно признают обратное, указывая на заключительную фразу главы: «Дарий Мидянин принял царство, будучи шестидесяти двух лет» (Дан. 5:31)[610]. Дарий был перс, и на престол он вступил намного позже взявшего Вавилон Кира, и был великий царь в этот момент достаточно молод. К тому же на протяжении всей главы Валтасар именуется сыном Навуходоносора. Однако если сравнить вольности автора Книги Даниила с тем, что делали с исторической реальностью прочие, причем талантливые сочинители belles lettres (а здесь нашему взору предстает именно философско-художественное, а не историческое произведение), то все погрешности окажутся не столь уж серьезными. Более того, им довольно просто найти объяснение.
Например, даже греческие авторы (например Геродот) иногда называли персов мидянами, хотя очень четко представляли, что это — два разных народа и при необходимости их легко различали. Кроме того, в 5-й главе налицо двуслойность — совмещение рассказов о богоданной мудрости Даниила и о падении Вавилона. В исходном тексте речь могла идти о гибели последнего представителя семьи Навуходоносора, которого действительно сменил очень немолодой Набонид[611]. Явно, что в прототекст, содержание которого вряд ли возможно установить, были вставлены указания о преступлении Валтасара, использовавшего для винопития «золотые сосуды, которые взяты были из святилища Дома Божия в Иерусалиме», рассказ царицы Валтасару о мудром Данииле (получается, что царь не знал о верном министре своего отца) и вторая развязка, сделавшая двойной финал притчи не очень логичным: царь дает Даниилу награду за разгадку страшной надписи — ив эту же ночь погибает. «В ту ночь, как теплилась заря, // Рабы зарезали царя»[612]. По-видимому, две старинные новеллы были с некоторым трудом сведены в одну, к тому же с добавлением темы наказания богохульного монарха, близкой иудеям маккавейского времени[613].
Напомним, что восстававшие против персов последние вавилонские цари непременно именовали себя Навуходоносорами (потомками того, великого?), что конец их был печален и что последнего из них победил Дарий. В итоге окажется, что в притче не так уж мало историзма. Убили почти всех последних вавилонских царей, подобно библейскому Валтасару? Убили. Вавилон персы взяли? Взяли. Был у персов царь Дарий? А как же. Другое дело, что значение этого историзма не так велико — он служит лишь фоном знаменитой легенды. Гораздо важнее, что результатом художественного синтеза осуществленного замечательным писателем (с нашей точки зрения, именно тем человеком, которого стоит назвать автором Книги Даниила[614]), явилось несколько бессмертных образов.
Первый из них — пир обреченных. Не нужно путать «пир Валтасара» с «пиром во время чумы» — гибель действующих лиц последнего вовсе не обязательна. А вот участники финальной вавилонской попойки обречены и осознают это в тот момент, когда из мрака возникает чертящая светящиеся буквы рука. Именно предпоследнее мгновение ее работы — за миг до того, как будет закончен вертикальный штрих, неотразимым ударом завершающий букву «нун софит»[615], как станет очевидно, что вряд ли случайно появление и молчаливое исчезновение неведомой руки, и запечатлел Рембрандт[616]. В суматохе летят на пол пиршественные чаши, на лицах царедворцев царит ужас. Страх перед возмездием — они пока не знают, но уже чувствуют — неотвратимым. Еще одно, последнее, движение карающей длани Господней — и собутыльники Валтасара останутся наедине с Божественным приговором. Видно, что им известны свои преступления, и известны хорошо. Именно в смысле провозглашения решения Божьего Суда в момент наивысшего разгула нечестивых этот образ используется и поныне. А эпизодов мировой истории, подходящих под данное определение, оказалось более чем достаточно.
Второй же, накрепко связанный с первым образ — возвещение не просто о тяжкой каре, а о неизбежности расплаты за вполне определенные грехи — вошел во многие языки не только как символ неотвратимости божественного возмездия, но и как символ предопределенности каких-то событий. Безусловно, слова «writing on the wall» или «c'etait ecrit» более употребительны в английском или французском[617], чем сходные русские выражения («быть выжжено на стене [светящимися буквами]» и проч.), но суть от этого не меняется. Люди могут позабыть, что за слова возникли перед Валтасаром («Мене, мене, текел, упарсин» или, по-другому, «Мене, текел, перес»[618]), неточно помнить их перевод («Исчислено, взвешено, разделено»), но они прекрасно знают, что последует за тем, когда посреди роскошного пира для избранных и беззаботных, в зале, наполненной знаками мощи, власти и богатства, вдруг случится странное и тревожное знамение. Если, подобно Валтасару и его вельможам, властелин другой империи вдруг увидит неостановимую руку Неведомого Существа.
