– У меня не то что вопрос… Я могу стать на молитву и прочитать что положено, ну, иногда, слава Богу, молюсь с сердцем, но чаще всего я себя ловлю (причем далеко не сразу себя поймала) на том, что не могу сосредоточиться. Мало сказать себе: хорошо, я сосредоточусь усилием воли. Я начинаю зевать. И я нашла такой способ, что проснусь, скажу «Доброе утро» Господу, еще что-то очень короткое, а потом начинаю ходить, делать свои дела и разговаривать, как можно разговаривать с родным человеком, с которым в одной комнате находишься. Читаю, конечно, молитвы, но больше именно разговариваю.
– Видите ли, молитвы, которые у нас есть, это разговор этих людей с Богом.
– Да, но мне мой разговор пока что мне дороже, в смысле: доходит до меня больше…
– Раз они так разговаривали, почему бы вам по-своему не разговаривать? Оттого что эти слова напечатаны в книжке, они не более доходчивы до Бога. Меня спрашивают иногда: утром я встаю, мне надо спешить, я не могу успеть прочесть молитвы… Я говорю: проспись и вспомни слова, которые читаются на Пасху в начале крестного хода: «Сей день его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь, в этот день, который Господь сотворил, давайте радоваться…» Это первое. Потом пойми, что ты вышел из сна так же, как Лазарь был вызван из могилы. В течение всей ночи тебя не было, ты был без сознания, ты был без защиты – и вдруг тебя Господь вернул к жизни. И посмотри на новый день – новый день, который никогда прежде не существовал, никогда, это совершенно свежий день, и он стелется перед нами, как большая снежная равнина, еще никто по ней не ходил. И тебе предлагается: вот ты пойдешь по этой равнине к какой-то своей цели – смотри, так пройди, чтобы твои стопы проложили добрый след, чтобы не изгадить этот снег, не ходить вправо и влево, а куда-то идти. И считай, что все, что в этом дне случится, это тебе от Бога; обстоятельства, люди – или ты послан к ним, для того чтобы что-то им передать, или они посланы тебе, для того чтобы тебе что-то передать. И так иди себе. Перекрестись – и пошел.
Знаете, есть тоже русская детская сказка о том, как был очень мудрый богослов, который всем надоел своей мудростью, и местный царь его решил испытать, вызвал к себе и говорит: «Я тебе поставлю три вопроса и тебе дам неделю для того, чтобы ты их продумал, а через неделю ты явишься. Если ты мне не ответишь, мы тебя будем сечь на площади. Первый вопрос: какое самое важное время на свете? Второй вопрос: кто самый важный человек на свете? А третий вопрос: какое самое важное дело на свете? Мудрец пустился в путь, ходил сначала по библиотекам, потом по мудрецам, потом думал, думал, и наконец в последний день возвращается печальный, безнадежный, потому что ответов не нашел. А по дороге ему встречается маленькая девчонка, которая пасет гусей. Она ему говорит: «Эй, дядя, что у тебя такой несчастный вид?» – «Не поймешь!» – «А ты мне скажи!» – «Мне надо ответить на три вопроса, на которые ни один мудрец не ответил». – «У! – говорит девочка, – а какие же такие вопросы?» – «Да ты все равно не поймешь!» – «А ты мне скажи». Он ей сказал. Она на него посмотрела говорит: «А в чем трудность? Самый важный момент в жизни – это теперь, потому что то, что было раньше – того нет, а то, что еще впереди – того еще нет. Самый важный человек на свете – тот, с которым ты находишься, потому что те, которых нет, никакой важности не представляют. А самое важное дело на свете – вот в этот момент этому человеку сделать добро». И я думаю, что это применимо к каждому из нас, не только к этому несеченому мудрецу или этой мудрой девочке. Очень трудно себе представить, что теперешний момент играет такую колоссальную роль, но для ребенка теперешний момент – это все. Он не задумывается над тем, что было и что будет. Что было – в нем живет, что будет – еще впереди, а сейчас он весь погружен в этот момент.
И мне посчастливилось один раз обнаружить силу, сжатость мгновения. Это было во время немецкой оккупации в Париже. Я был тогда во французском Сопротивлении. Я спустился в метро и меня арестовали, полицейский говорит: «Покажите бумаги». Я показал бумаги. Он посмотрел, говорит: «Ваша фамилия пишется через два “о”, значит, вы англичанин, а если вы англичанин, то вы шпион». Я говорю: «Наоборот, если я был бы шпионом, я назывался бы самым типичным французским именем». Он посмотрел, говорит: «Вы все равно не француз. Какой вы национальности?» – «Я русский». – «Врете! Нас учили в полиции, что у русских скулы такие и глаза этакие». Я говорю: «Простите, вы нас перепутали с китайцами». – «Нет, – говорит, – не так». Позвал шестерых других: «Этот человек говорит, что он русский». Они хором говорят: «Врет! У русских скулы такие и глаза такие». Ну, я пожал плечами: ничего не поделаешь, все они правы против меня. В этот момент мне стало совершенно ясно, что существует только то мгновение времени, в котором я нахожусь. Потому что все прошлое должно быть забыто: я не мог признаться в том, что было за час до этого, иначе будут арестовывать других людей, пытать и т. д. Поэтому прошлое я буду выдумывать, а подлинное прошлое не существует больше. А будущего никакого нет, потому что, знаете, будущее мы себе представляем, поскольку знаем, что может случиться. Но когда не имеешь никакого представления о том, что может с тобой быть, то будущее – словно ты вошел в темную комнату, где не бывал, и пространство начинается вот тут, а что дальше – неизвестно. И вдруг я сообразил, что существует только этот сжатый, как атом, момент, мгновение, миг и ничего другого. И я помню дальше наш разговор. Задержавший меня человек говорит: «Если вы русский, то скажите – что вы думаете о войне». Я подумал: все равно пропал, я хоть себе в удовольствие ему что-то скажу, и говорю: «Замечательно идет война!» – «Что вы этим хотите сказать?» – «Мы вас бьем по всем фронтам». Он на меня посмотрел, говорит: «Вы что, всерьез боретесь с немцами?» Я говорю: «Да». – «Знаете что, эту дверь никто не сторожит, бегите!» И он меня выпустил. И это случилось только потому, что в этот момент передо мной был только миг. У меня не было сознания, что впереди что-то, потому что, если было бы впереди что-то, я начал бы вилять и ему рассказывать турусы на колесах. Оказывается, нет – потому что времени никакого не было.
Я не могу сказать, что живу так постоянно, но у меня есть сознание, что только теперешний момент существует, только этот человек, с которым я нахожусь, существует, только какое-то дело, которое сейчас происходит в пределах этого мига по отношению к этому человеку, имеет окончательное значение. Мы этого не поймаем больше, потому что планируем, у нас прошлое есть, будущее есть, а у ребенка: я сейчас играю в солдатики, это наполеоновская армия; или я читаю книгу – я весь в нее ушел, ничего на свете не существует… Этим можно пользоваться, чтобы помочь ему научиться молиться глубоко, не обращаясь к Богу, Который «где-то такое», а говоря с Ним, как он говорит с солдатиком или как он говорит (простите!) с кошкой, с которой сейчас играет. Вот тут, тут. И это не обязательно выражается в речах больших».
(Митрополит Антоний Сурожский. «Семья и брак»)
Надо ли беспокоиться за детей?
Святитель Игнатий (Брянчанинов)
«Отчего, мама, ты так сильно беспокоишься обо мне?» Оттого, душенька, что у мамы слаба вера в Бога, Который воспретил суетные попечения, не приносящие и не могущие принести никакой пользы, производящие только беспокойство и смущение, расстраивающие душу и тело. Немощный человек хочет действовать и действовать; хочет действовать по-своему, хочет действовать и там, где действие невозможно для него. Повсюду он простер бы свою сильную руку; везде бы указал образ действия по своему мудрейшему соображению. Признать Бога деятелем достаточно могущественным и разумным, на этом основании постоянно прибегать к Богу молитвою он не хочет.
Священник Константин Островский Это обычное наше заблуждение, что если бы был рядом, то все бы я устроил, все было бы хорошо. На самом деле, если уж Бог захочет попустить какую-то скорбь, она совершится и в нашем присутствии. Мы должны укорять себя, каяться и исправляться, когда действительно можем помочь и не помогаем, а если у нас нет возможности помочь при всем желании, то не нужно и угрызаться попусту. В таких угрызениях есть гордость, самонадеянность и неверие в промысл Божий.
Старец Паисий Святогорец
С того момента, как зарождается ребенок, родители дают ему тело, Бог же дает душу; как только рождается ребенок, как только получает Крещение, Бог приставляет Ангела, и дитя защищается Богом, Ангелом Хранителем и родителями. По мере возрастания детей родители освобождаются – в какой-то мере – от ответственности. И когда родителей забирает Бог, Ангел Хранитель, естественно, продолжает защищать человека, так же как и Бог.
Однако мы видим, что многие родители всего этого словно не знают (или забывают почему-то, что есть защищающий Бог, что Ангел Хранитель рядом) и постоянно беспокоятся с такой тревогой… с такой тревогой о детях своих, что даже заболевают! Но мы, верующие, тем, что сильно тревожимся, препятствуем Божественному вмешательству. Поэтому пусть родители делают для своих детей все, что только можно, но с той поры, как они отдадут их Богу, то есть смирятся, пусть сложат свое человеческое оружие, ибо тогда уже Бог обязан помочь их детям.
