Ибо эта растущая коллективистская, или кооперативная, тенденция воплощает собой второй инстинкт витального, или практического, существа в человеке. Она обнаруживается сначала в идеале семейной жизни, согласно которому индивид ставит себя в подчиненное положение и находит витальное удовлетворение и практическое осуществление не в собственной своей, преобладающей над всем прочим, индивидуальности, но в жизни более широкого витального эго. Этот идеал играл важную роль в старых аристократических взглядах на жизнь; он присутствовал в древней индийской идее кула и куладхарма, а в Индии позднейших времен лежал у истоков общественной системы, основанной на большой объединенной семье и ставшей прочным экономическим базисом средневекового индуизма. Наиболее грубую Вайшья-форму он принял в идеале британского обывателя-семьянина, согласно которому предназначение отдельного человека, рожденного на земле, заключается в том, чтобы заниматься своим ремеслом или профессией, вступить в брак и произвести потомство, зарабатывать средства к существованию, выйти на средний уровень достатка, если не сколотить достаточный или избыточный капитал, наслаждаться какое-то время жизнью, а потом умереть, покончив таким образом со всеми делами, ради свершения которых он пришел в это тело и выполнял все свои основные обязанности в этой жизни — ибо все это, очевидно, и было той целью, для которой человек, со всеми своими божественными возможностями, появился на свет! Но какую бы форму ни принимал этот идеал, каким бы образом ни облагораживалась или ни смягчалась его грубая примитивность, какие бы этические или религиозные концепции ни накладывались на него, семья всегда останется по сути своей организмом практическим, витальным и экономическим. Это просто более широкое витальное эго, более сложный витальный организм, который поглощает индивида и подчиняет его более действенной соревновательной и кооперативной единице жизни. Семья, как и индивид, принимает и использует общество в качестве поля своей деятельности и средства своего продления, витального удовлетворения и благополучия, а также усиления и наслаждения. Но и эта единица жизни, это многосоставное эго, под воздействием присущего жизни кооперативного инстинкта может подчинить свой эгоизм требованиям общества и даже научиться при необходимости приносить себя в жертву на общественный алтарь. Ибо общество есть лишь еще более масштабное соревновательное и кооперативное эго, более сложный организм, который поглощает и индивида, и семью, и использует их для коллективного удовлетворения своих витальных потребностей, притязаний, интересов, для своего усиления, благополучия, наслаждения. Индивид и семья соглашаются на эту эксплуатацию по той же самой причине, которая побуждает индивида взваливать на себя ярмо семейной жизни: ибо они находят возможность своей реализации в этой более широкой витальной жизни и инстинктивно ощущают в ней собственную возросшую значимость, безопасность и удовлетворение. Общество в еще большей степени, чем семья — является в сущности экономическим по своим целям и по самой своей природе. Этим объясняется преимущественно экономический и материалистический характер современных идей социализма: они представляют собой буйное рационалистическое цветение этого инстинкта коллективной жизни. Но поскольку общество представляет собой одну соревновательную единицу среди множества себе подобных и поскольку изначально его отношения с другими обществами всегда являются скрыто враждебными и даже в лучшем случае соревновательными, а не кооперативными, и должны строиться с учетом этого обстоятельства, социальная жизнь дополнительно приобретает неизбежно политический характер, который какое-то время даже преобладает над экономическим, в результате чего мы получаем нацию, или Государство. Если мы должным образом оценим эти основные особенности и мотивы коллективного существования, то найдем вполне естественным, что коллективная и кооперативная идея общества на пределе своего развития должна была вылиться в сильную, зачастую чудовищную гипертрофию виталистического, экономического и политического идеала жизни, общества и цивилизации.
Как же относятся к этому витальному инстинкту и его грандиозной современной деятельности высшие части человеческой природы, те более тонкие силы в человеке, которые более явно направлены на развитие его божественной природы? Очевидно, первым их побуждением должно быть обуздание этого инстинкта, подчинение его себе и стремление преобразовать всю эту грубую жизнь по своему образу и подобию; но когда они обнаруживают, что здесь действует отдельная сила, не уступающая в постоянстве и упорстве им самим, которая ищет удовлетворения per se и воспринимает их влияние до некоторой степени, но не в полной мере и на самом деле неохотно, частично, неудовлетворительно — что тогда? Мы часто видим, что этика и особенно религия, оказываясь в постоянном конфликте с витальными инстинктами, динамической жизненной силой в человеке, занимают почти полностью враждебную позицию по отношению к ним и стремятся опорочить их в теории и подавить на практике. Витальному инстинкту материального процветания и благополучия они противополагают идеал холодной и суровой нищеты; витальному инстинкту наслаждения — идеал не только самоотречения, но и абсолютного умерщвления плоти; витальному инстинкту здоровья и бодрости — аскетическое презрение, отвращение и пренебрежение к телу; витальному инстинкту постоянного действия и созидания — идеал покоя и бездействия, пассивности, созерцательности; витальному инстинкту силы, роста, власти, господства, завоевания — идеал смиренности, самоуничижения, покорности, кроткой безобидности, безропотности в страданиях; витальному инстинкту пола, от которого зависит продолжение человеческого рода, — идеал бесплодного целомудрия и безбрачия; социальному и семейному инстинкту — антисоциальный идеал аскета, монаха, отшельника, свя-того, ушедшего от мира. Начиная с дисциплины и подчинения они приходят к совершенному умерщвлению плоти, что, иными словами, означает полное истребление витальных инстинктов, и провозглашают саму жизнь иллюзией, от которой душа должна освободиться, или земной юдолью, царством плоти и сатаны — таким образом соглашаясь с утверждением непросвещенной и неразвитой жизни, что она не является, ей не суждено было быть и никогда не стать Царством Божиим, высшим воплощением Духа.
Вплоть до известного предела это противодействие витальному инстинкту приносит определенную пользу и даже легко может — через тапасью, по закону усиления энергии в ответ на сжатие — временно способствовать развитию новой живой силы в жизни общества, как это случилось в Индии в первые века буддизма. Но за этим пределом оно имеет тенденцию если не истреблять по-настоящему, ибо это невозможно, то подавлять наряду с витальными инстинктами и необходимую жизненнуюэнергию, проявлениями которой они являются, и в кон-це концов оставляет их инертными, слабыми, ограниченными, жест-кими, не способными к живой реакции на внешние силы и обстоя-тельства. Таким был в Индии конечный результат многовекового господства буддизма и учения об иллюзии, вытеснившего и сменившего буддизм. Ни одно общество, в котором полностью преобладает или слишком долго находит широкое распространение эта идея отказа от жизненного динамизма, не может процветать и реализовывать свои возможности роста и совершенствования. Ибо из динамичного оно превращается в статичное, а из статичного состояния переходит к закосневанию и вырождению. Даже высшее существо человека, которое использует в своих интересах мощный динамизм жизни и как ресурс силы, которую оно должно преобразовать в свои более тонкие энергии, и как действенное средство связи с внешней жизнью, в конечном счете страдает от этой несостоятельности и противоречия. Древний индийский идеал признавал эту истину и разделял жизнь на четыре существенных и необходимых сферы — артха, кама, дхарма, мокша, т. е. витальные потребности; удовлетворение самых разных желаний; этика и религия; освобождение, или духовность, — и настойчиво требовал практического осуществления и развития всех четырех. И тем не менее этот идеал был склонен (и совершенно правомерно) не только выдвигать духовность на первое место как цель, к которой должны стремиться все остальные, но и помещать ее в конец жизни и объявлять скорее истинной родиной человека в потустороннем мире, нежели высшим состоянием и формирующей силой на физическом плане, в земной жизни. Но это исключает идею Царства Божия на земле, возможность совершенствования общества и человека в обществе, эволюцию и появление новой божественной расы, а без этого ни один универсальный идеал не может быть совершенным. Это дает жизни временное и случайное, но не внутренне присущее ей оправдание; это не обещает никакого светоносного осуществления ни индивидуальному, ни коллективному импульсу жизни.
