Мучительные рыдания надавили на горло. Ансель повернулся на бок, закрыл руками лицо и громко всхлипнул.
Люси нерешительно замерла у двери.
– Так… слушай, я не понимаю, что с тобой, но это немного пугает, – нервно усмехнулась она.
– Прости меня! – продолжал стонать он, и прижатые к лицу руки заглушали его слова.
Люси еще несколько мгновений простояла так, а затем открыла дверь, выскользнула прочь и закрыла ее с другой стороны. Она совершенно не ожидала ничего подобного.
Ансель слышал, как хлопнула дверь, но ему было все равно.
Лежа на кровати, свернувшись в беззащитный клубок, он продолжал оплакивать Люси Байль, Гийома де’Кантелё и всех, кого потерял во имя веры, которая, несмотря на свою истинность, не принесла ему ничего, кроме боли. Возможно, будь у него сейчас при себе его священная книга, он со злостью швырнул бы ее в огонь, не задумываясь. Но книга уже давно была в руках Вивьена Колера. И теперь только ему предстоит поступать с нею по собственному разумению, как Ансель ему и завещал.
‡ 18 ‡
Кан, Франция.
Год 1361 от Рождества Христова
Тишину просторного зала изредка нарушало эхо приглушенных голосов прихожан. Негромкий шелест их одежд призрачным шепотом возникал то тут, то там и снова угасал. Элиза робко теснилась к стене, прислушиваясь к собственным шагам и осторожно двигаясь по боковому нефу церкви Сен-Пьер, которая привлекла ее внимание с первого дня пребывания в Кане. В этом монументальном каменном сооружении присутствовала какая-то неуловимая изящность, достигавшая тонких струн души Элизы. Это неописуемое нечто показалось ей родным и знакомым, тогда как остальной каменный город – несмотря на вызываемый трепет, – был для нее чужим.
Прибыв в Кан, Элиза не могла не оценить по достоинству мощные крепостные стены старого города и плотную застройку нового, расположенного на широком берегу реки Орн. Улицы здесь были людными и суетливыми… такими непохожими на Руан.
Элиза не представляла себе, сколько времени ей придется здесь провести, поэтому постаралась как можно подробнее изучить Кан. И город поначалу сумел завладеть всем ее вниманием.
Людей на улицах всегда было непривычно много, и далеко не все жители говорили по-французски. Англичане, переселившиеся сюда после заключения мирного договора, не сочли нужным вспоминать[8] французский язык и предпочитали говорить на своем странном невнятном наречии.
Во время прогулок по городу Элиза заинтересованно заходила в открытые церкви, если в этот момент там не шла служба, и любовалась красотой высоких сводов, скульптурами, резными шпилями и витражными окнами. В первые дни она изучала различия во встречавшихся ей каменных зданиях, однако вскоре начала понимать, что каждое из них по-своему напоминает ей Нотр-Дам-де-Руан. Мысли о главном руанском соборе воскрешали в памяти Элизы образ Вивьена, и она невольно касалась четок, все еще обвивавших ее запястье.
Горький опыт погибшей сестры заставил Элизу осторожничать и создавать иллюзию своей причастности к христианскому миру. Близкие сердцу языческие амулеты теперь приходилось прятать. Безопаснее было бы и вовсе избавиться от них, но этого Элиза сделать не смогла. Носить четки – было безопасно.
«Подарок инквизитора, защищающий еретичку», – невесело усмехнулась про себя Элиза. – «Как любит смеяться над нами жизнь!»
Бредя по нефу церкви, она безотчетно провела рукой по колонне, как когда-то проводила по древесным стволам в лесу. На миг Элиза потерялась в воспоминаниях, и ей показалось, что под пальцами она вот-вот ощутит приятную живую кору, но почувствовала лишь холодную шершавую поверхность камня. С тяжелым вздохом она отняла руку, пытаясь не поддаваться окутавшей ее тоске. Она всем сердцем любила мир, а всё вокруг будто пыталось убедить ее, что это чувство бесполезно и не взаимно.
Подумав об этом, Элиза невольно вспомнила, какие переживания, связанные с верой, испытывал когда-то Гийом. «Я не имею права на свои сомнения», – так он говорил. Элиза горько усмехнулась, вдруг поняв, что эти слова больше не вызывают у нее недоумения. Это одновременно обрадовало и напугало ее. Понимание давало ей какое-то необъяснимое чувство уверенности и защищенности. Однако суть этого понимания ей совсем не нравилась. Элиза помнила, в каком состоянии пребывал Гийом, когда говорил об этом. Оказываться на его месте ей совершено не хотелось.
Элиза не заметила, как закончился боковой неф, по которому она шла. Обходить церковь по второму кругу, пожалуй, не стоило. Тяжело вздохнув, Элиза повернулась к алтарю, перекрестилась, как учил ее Вивьен, и поспешила покинуть церковь.
Людные городские улицы скрыли ее в своей суете, пока она, одетая в неприметное серое платье, спешила к постоялому двору. Стоял ранний вечер, и Элиза не отказала себе в том, чтобы пройти не через центр Кана, а вдоль городских стен. Словно что-то тянуло ее за черту города – туда, где обитали лесные духи и животные. Туда, где бродил вольный ветер, звавший ее домой, в Руан – прочь из Кана, где множество желтокаменных домов, соборов и внушительных стен давило на нее своей рукотворностью.
«Нельзя!» – Зажмурившись, Элиза приказала себе отсечь эти мысли, а иначе в них можно было погрязнуть. – «Там опасно. Вивьен дал мне это понять со всей возможной… доходчивостью».
Она поморщилась, вновь вспомнив, как он пригрозил вернуть ее в тюрьму. Как же зол он должен был быть, если сказал такое! Элиза понимала, что Вивьен не дал бы своей злости волю, если б считал справедливыми все обвинения в свой адрес. А значит, он их таковыми не считал. Вспоминая его слова, Элиза с каждым разом все сильнее убеждалась, что он говорил правду: он не стал бы палачом Рени без причины, что-то заставило его так поступить. Но что? И что за дикость он имел в виду, когда говорил о доказательстве верности инквизиции? Этих слов Элиза не могла понять до сих пор. Услышь она нечто подобное сейчас, возмущение вспыхнуло бы в ней не с меньшим жаром.
Она помнила, к чему привел весь тот горячий спор. Элиза с трудом могла понять, как у Вивьена хватило выдержки не поднять на нее руку в ответ. Он, привыкший причинять боль на допросах, – сдержался и не стал применять силу. Его злость выразилась во взгляде и ядовитых, до ужаса болезненных словах:
«Ну прости, что я – не графский отпрыск, который может безнаказанно творить все, что ему заблагорассудится. Ты же только такое сумасбродство можешь оценить по достоинству».
От этих слов, врезавшихся в память столь отчетливо, Элиза невольно ощутила, как вспыхивают от былой обиды щеки. Поначалу она яростно отрицала каждое слово этой неприятной реплики как нечто несправедливое – как
