Со сменой помещика на купца (кулака) поменялась лишь форма эксплуатации, а суть ее осталась прежней. Характеризуя ее, А. Энгельгардт проводил прямую параллель между помещиками и кулаками: «Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря на кабале, на кулачестве»{373}. Известный публицист и экономист того времени С Шарапов дал классическое определение происходившим событиям: «за последнюю четверть века, вместо старого крепостного права юридического создалось новое, в тысячу раз тягчайшее, — крепостное право экономическое»{374}. Подобным образом отзывался о «новых временах» и Л. Толстой: «Теперь тоже крепостное право, — за деньги вы можете также давить людей, как и до освобождения крестьян»{375}.
Но, может быть, новые, экономические формы крепостничества (буржуазные), несмотря на все издержки, дали толчок развитию хозяйств? Отвечая на этот вопрос еще в конце XIX в., А. Энгельгардт отмечал: «Старая помещичья система после «Положения» заменилась кулаческой, но эта система может существовать только временно, прочности не имеет… С каждым годом все более и более закрывается хозяйство, скот уничтожается, и земли сдаются в краткосрочную аренду, на выпашку… Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение — леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит»{376}. «По всей территории ведется неправильное хищническое хозяйство»{377}.
Даже урожайные годы приносили деревне не облегчение, а лишь новое разорение. «В то время как в позапрошлом году (зиму 1885/86 гг.) журналы толковали о перепроизводстве и ныли о дешевизне хлеба, у нас крестьяне просто голодали… Таких голодных, с таким особенным выражением лица, я давно уже не видел», — писал А. Энгельгардт{378}. В то же самое время степные хозяйства задыхались от перепроизводства: «Хлеба на станциях и пристанях скапливалось столько, что его некуда было девать, и его хранили под открытым небом, на голой земле. Миллионы пудов хлеба гибли таким образом»{379}. Пользуясь этим, в урожайные годы скупщики опускали цены покупки зерна ниже себестоимости. По данным С. Короленко, продажные цены в урожайном 1888 г. были в 2–3 раза ниже себестоимости.
Цены в урожайном 1888 г. на юге России на основные зерновые в руб. за пуд{380} (Цена продажи … Себестоимость)
Ячмень … 8 … 25–30
Рожь … 10 … 35–40
Пшеница … 15–20 … 40–50
По мнению С. Короленко, «Только полное отсутствие оборотных средств у сельского населения вынуждает его ежегодно продавать хлеб в таком количестве… при таких ничтожных ценах. То же положение складывалось и у хлебных торговцев поставлявших хлеб на экспорт, дорогие кредитные деньги приводили к тому, что 50% хлеба вывозилось в течение осени, по бросовым ценам за границу, перекупщики не имели собственных оборотных средств, а кредитные были слишком дороги…»{381}
«Подобные цены на хлеб явление обычное, — писал С. Короленко в 1903 г., — Теперь положение еще больше ухудшилось… Крестьяне продают не только семенное зерно, но и зерно, идущее на свое пропитание. При этом на бирже в портовых городах хлеб продавался в 3–4 раза дороже»{382}. В то же время, отмечали Биржевые ведомости в 1903 г., «Хлебные залежи на юго-западных жел. дорогах в настоящее время достигли 12 000 вагонов… Все пакгаузы и, вообще, помещения для склада грузов переполнены хлебом… если запасы вырастут до 20 000 вагонов, то придется закрыть некоторые станции»{383}. «В общем, — констатировал С. Короленко, — вся наша хлебная торговля представляет из себя самую беззастенчивую стачку немногих покупателей против массы продавцов и вся эта операция является наглым грабежом продавцов хлеба среди бела дня, впрочем, на законном основании. Таким варварским способом скупается свыше 75% всего поступающего на рынок хлеба»{384}.
Характеризуя возникший после отмены крепостного права тип новых купцов — Колупаевых, М. Салтыков-Щедрин замечал: «Приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ. А у нас, к несчастию, именно этот взгляд и пользуется авторитетом, так что всякий протест против обсчитывания приравнивается к социализму. И что все удивительнее, благодаря Колупаевым и споспешествующим им покровителям, сам мужик почти убежден, что только вредный и преисполненный превратных толкований человек может не обсчитать его. Поистине это самая ужаснейшая из всех пропаганд… она держит народ в невежестве и убивает в нем чувство самой простой справедливости к самому себе…»{385}
30-летний юбилей «Великого освобождения» Российское государство встречало полным разорением «освобожденных». «К 90-м годам <…>, — отмечает М. Покровский, — этот результат и обнаружился со всею ясностью{386}. Наиболее наглядным свидетельством этого факта стал голод 1891 г.Этот голод, по словам М. Покровского, «перед всеми обнаружил то, что раньше замечали только профессиональные ученые <…>, он показал, что крестьянство разорено…»{387}
Вот только один из наглядных итогов последнего 30-летия: «В условиях быстрой капитализации самыми ценными угодьями являются леса. Промышленники покупали у помещиков огромные лесные массивы и полностью вырубали их», так же поступали крестьяне пытавшиеся компенсировать сокращение подушевого пахотного клина. «Из-за сведения лесов выполнявших климаторегулирующие функции, участились и стали более жесткими засухи в центральных областях России». Следствием стала катастрофическая засуха 1891 г. приведшая к страшному голоду. Исследования, проведенные по заказу правительства В. Докучаевым, показали, что основной причиной уменьшения экономической стабильности является экологическая деградация ландшафта[35].{388}.
«Деревня является в большинстве случаев, — отмечал С. Булгаков в 1900 г., — болотом пауперизма, причем чем далее, тем становится хуже. Относительное благосостояние, выработанное в условиях крепостного быта, постепенно утрачивается под давлением непосильной борьбы и растущего перенаселения, которое не имеет еще достаточного отлива. На этой почве вырастают все ядовитые злаки, какие свойственны перенаселению: кулачество, голодные аренды и пр. Голодовки не только не исчезают, но как будто даже усиливаются…»{389}. Сборник 1900 г. «Россия ее настоящее и прошедшее» свидетельствовал: «Положение крестьянского населения во многих местностях значительно ухудшилось», в подтверждение приводились данные Н. Брежскаго, согласно которым к 1895 г. по сравнению с 1871–1875 гг. при снижении окладных сборов с сельских обывателей на ~ 30%, недоимки увеличились с 22% до 95%, «несмотря на строгие меры, принимаемые для взымания податей»{390}. В 1896 г. поземельный налог был снижен в 2 раза, а с 1899 г. правительство было вынуждено внести дополнительные изменения в порядок взимания окладных сборов, чтобы не доводить крестьян до разорения. В 1903 г. была отменена круговая порука по уплате окладных сборов, которая угрожала разорением уже целым деревням[36].
Комплексную оценку состояния сельской России сделала «Комиссия об оскудении центра 1901–1903 гг.». Ее общее заключение свидетельствовало «о крайне неудовлетворительном состоянии земледельческого промысла в большинстве земледельческих районов, обнимающих весь центр, весь восток и даже часть юга и… даже об упадке благосостояния в этой обширной области»{391}. Причина разорения крестьянства, по мнению А. Кауфмана, крылась в том, что: «государство, вытягивавшее все соки из деревни, <…> находило деньги на все что угодно: на войско, и флот, и на железные дороги, и на разные воспособления дворянам и дворянству, — но не находило денег, когда они были нужны для крестьян»{392}.
О результатах работы другой комиссии, «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», С. Витте писал следующее: «…Из материалов этого сельскохозяйственного совещания всякий исследователь увидит, что в умах всех деятелей провинции того времени, т.е. 1903–1904 гг. бродила мысль о необходимости для предотвращения бедствий революции сделать некоторые реформы…»{393} В препроводительной записке к журналам «Особого совещания» С. Витте сообщал царю, что сложившийся порядок держится только на долготерпении крестьянства и оно слишком долго подвергается перенапряжению{394}.
С этими выводами соглашался и П. Столыпин. В отчете о волнениях в Саратовской губернии он утверждал, что «все крестьянские беспорядки, агитация среди крестьян и самовольные захваты возможны только на почве земельного неустройства и крайнего обеднения сельского люда. Грубое насилие наблюдается там, где крестьянин не может выбиться из нищеты»{395}. Описывая состояние, к которому пришла Россия к началу XX века, известный экономист славянофил С. Шарапов отмечал: «Едва ли в сорок лет успели мы расточить накопленное дедами, да и то после бешеной оргии. Теперь мы действительно обеднели, мы убили, закабалили труд, а главное, мы беспощадно опустошили землю хищническим хозяйством»{396}. Что дальше? — отвечая на этот вопрос, С. Шарапов писал: «В будущем не видно ничего, кроме взрыва стихийной ненависти, которая накопляется все больше и больше»{397}.
