Из Уазика я, с горем пополам, выбрался сам. Отсалютовал напоследок стражам порядка пионерским салютом, которым так любил в свое время баловаться ныне покойный Четыре Глаза, и направился к подъезду. Менты пожелали мне всего-всего, в том числе благополучно добраться до квартиры, скорейшего выздоровления и толстую невесту, и тоже отправились по своим делам, которых у них было, думаю, ничуть не меньше, чем у меня.
Никогда не думал, что настанет время, и товарищи в серой правозащитной форме окажут мне помощь. А вот поди ж ты. Впрочем, прелесть нашей жизни в том и заключается, что никто и никогда — кроме Бога, наверное — не может сказать, что с нами будет завтра. Даже при том, что сегодняшнее положение, казалось бы, незыблемо, оно может — вдруг! — рухнуть в одночасье и все обернется на сто восемьдесят градусов. Иногда это радует, иногда пугает, смотря по тому, в чью пользу раскидывает карты Его Величество Случай.
Такая вот философия. Она может устраивать, может не устраивать, но она есть. У меня, по крайней мере.
Цепляясь, как и в здании молококомбината, за перила, я поднялся на свой этаж и понял, что дурак. Ключа у меня не было. Обидно? Конечно. Безусловно. О чем разговор. Досадно? Не то слово. Мне хотелось орать матерные ругательства, биться головой в дверь, — неважно, свою ли, чужую, — или, на худой конец, написать на стене все, что я думаю об этой жизни, этом доме, его обитателях и их родословной.
Я рвал извилины, напрягая мозг в попытках решить неожиданную проблему. Жаловался, что мне слишком много приходится работать головой, а на самом деле еще и не доработал. Не подумал, то есть, о самом главном — как попасть домой. Причем не к кому-нибудь, а к себе — шутка сказать!
Но ничего некультурного делать я не стал. Предпочел еще раз пораскинуть мозгами, небольшой запас которых еще умудрился сохранить. И пришел к выводу, что надо постучаться к соседу и попросить у него чего-нибудь железного на предмет взламывания собственного замка. Что, с завидной последовательностью, и проделал.
Сосед на момент открывания дверей лицо имел глупое, сонное, недовольное и слегка удивленное. При виде меня сонливость и недовольство напрочь исчезли, зато глупизна (так это по-русски, да-а?) и удивление вдвое увеличились. Я его вполне понимал. Глядя на такую акварель, какую являл собою я, я бы и сам окончательно поглупел.
— Тебе чего? — спросил сосед. И добавил: — Ты чего?
— Их бин больной, — пояснил я. — Домой попасть не могу. Ключ забыл. Дверь открыть нечем. Выручи.
— Я че, взломщик, да? — он стал совсем дурной, и мне пришлось объяснять на пальцах:
— У тебя проволочка железная есть? — кивок. — Это хорошо. А пассатижи? — еще кивок. — Опять хорошо. Тащи их. И топор на всякий случай прихвати.
Сосед исчез. Он в свое время пару десятков лет прослужил в армии, и с тех пор у него осталось непреодолимое желание — если хотите, можете назвать это комплексом служебной собаки — немедленно реагировать на приказы, отданные командным тоном. И сейчас я этим комплексом бессовестно воспользовался.
Ждать пришлось минут пять — сосед, помимо всего прочего, натянул трико, хотя я его об этом совсем не просил. Но то, о чем я просил, он тоже сделал. А именно — вынес десятисантиметровый шмат железной проволоки, плоскогубцы и топор. Я с благодарностью принял все это и поковылял к своей двери, где взялся за дело. Сосед пристроился у меня за спиной, то ли следя, чтобы я не попортил его инструмент, то ли горя желанием научиться ремеслу взломщика, коим он, по его собственному признанию, не обладал. Меня это раздражало, но не настолько, чтобы оставить попытки попасть домой.
А потому я первым делом изящно выгнул из проволоки букву «зю» и засунул ее в замочную скважину.
Не скажу, чтобы сосед выбрал достойного учителя. Относительно борьбы с разного рода замками и запорами опыт у меня был небогатый. Но тут пришлось иметь дело со своим родным замком, а потому после десятка минут напряженной и примерно равной борьбы я его одолел. К моему собственному удивлению, даже топор не понадобился. Язычок замка щелкнул раз, через минуту — еще раз, и я, облегченно вздохнув, вытер лоб рукой. Все-таки прибегать к крайнему средству — крушить дверь в щепу — не хотелось. Как ни крути, а за этой дверью мне предстояло еще пожить. И я очень надеялся, что не один год.
Протянув соседу инструмент, я поблагодарил его. Он принял подношение и, сволочь такая, подозрительно повертев в руках проволоку, проворчал, делая вид, что себе под нос:
— У меня три года назад квартиру обокрали. Наверное, такой же проволочкой воспользовались.
Я бы много нашел слов, чтобы поставить его на место и заставить прекратить крошить бублики на относительно честных людей, но у меня, как ни странно, не возникло желания устраивать перепалку на лестничной площадке. А потому я сказал просто, но с достоинством:
— Может быть, и такой. А может, и алюминиевой. Не знаю. Меня при этом не присутствовало. Еще раз дикое спасибо. С меня шампанское и цветы. Шолом. — И, шагнув во тьму собственного коридора, закрыл дверь.
Теперь можно было расслабиться. Я находился в своей квартире, я вырвался из цепких лап Камены, — фиг с вами, он сам меня отпустил, не в этом суть, — я отделался легким испугом и тяжелыми ушибами в страшенной аварии. Но главное — я был жив. А потому имел возможность начать новую атаку. Раз уж во время предыдущей недальновидный противник не удосужился разбить меня на голову, решив, что, отбросив на прежние позиции, притушит мой воинский пыл.
Дудки. Мне бы сам Наполеон позавидовал. Моему упорству и прочим прелестям, которые делали наши с ним характеры похожими. Он после Эльбы все сделал наспех — и получил по мозгам. Я же к своему Ватерлоо решил подготовиться более обстоятельно, чтобы не оставить противнику ни одного шанса.
Первым делом — подкрепить силы путем поедания чего-нибудь полезного и калорийного и хорошим крепким сном. И я направился в кухню.
И, готовя себе омлет с колбасой, захихикал — подозреваю, весьма гнусно. Потому что снова подумал — ой, какой же кретин Камена! Какого непростительного дурака он свалял, отпустив меня живым! Куда проще и спокойнее было приказать своим шестеркам порешить меня где-нибудь за городом. Но он не сделал этого. Я конечно, понимал, что Камена не знал — и не мог знать — какое я, в сущности, говно, как я могу портить жизнь простым людям вроде него, и чувствовал себя почти скотиной из-за того, что не предупредил его об этом. Ну, да ничего. Перебьется. Мы, все-таки, по разные стороны баррикад. О своих недостатках он меня тоже не предупреждал.
Омлет красноречиво шкворчал на сковородке, призывая меня наконец сесть за стол. Я, в принципе, не возражал. Но, поскольку хотел еще и кофе, решил дождаться, когда вскипит вода, и лишь потом принялся за еду.
После первого номера восстановительной программы последовал второй. А именно — я направился в спальню. Готовиться к Ватерлоо — так готовиться. На часах было семь сорок три утра. Совсем немного для такого насыщенного дня, который, к тому же, за свою треть не перевалил.
Скинув больничное тряпье, я растянулся на постели, даже не разбирая ее, и сразу вырубился. Организм, переживший столько стрессов за последнее время, требовал своего. И он свое получил. Не смотря на только что выпитый, причем на полный желудок, кофе, я заснул, дав ему возможность восстанавливаться, рассасывать гематомы и заниматься прочими необходимыми делами.
И он с упоением занимался этим на протяжении следующих пяти часов. А потом я проснулся. Встал, оделся, — уже в свое, в привычное, — отправился в кухню обедать, и все это время гадал, стало мне полегче, чем утром, или нет. Понять было сложно, измерить — невозможно, потому что шкалы измерения боли еще никто не удосужился придумать. На мой взгляд, совершенно зря. Но, судя по тому, что на сей раз мне удалось, причем, без особого нервного напряжения, самому одеться, приготовить обед и выполнить прочие жизненно необходимые мелочи, состояние было гораздо лучше, чем в первый день после аварии.
И это нельзя объяснить только тем, что я начал привыкать к боли. Проснувшись в больнице, я действительно не мог согнуть ни руку, ни ногу, ни прочий какой сустав — они просто-напросто не сгибались. Сейчас, исходя из того, что обедал я сидя, а одеваясь, принимал самые разнообразные позы, они стали сгибаться, причем значительно. Даже лучше, чем ночью, когда я шел домой. Вот так.
А боль — она осталась. Все такая же тупая и неотвязная. Не сказать, чтоб нестерпимая — я ведь ее терпел. Другое дело, что привычка действительно появилась — порой я даже забывал, что у меня болит все тело. И это тоже был обнадеживающий симптом.
Из дома я вышел в половине второго. На повестке дня стояло два вопроса — посещение больницы и таксопарковского гаража. Третий вопрос был дополнительным — проверить, нет ли за мной хвоста. Хотя я и не был уверен, что сумею его обнаружить, окажись он в действительности. Поход в подвал за оружием я решил отложить на потом.
