— Привет, Француз, — прогнусавил Каменев и чихнул.
— Будь здоров, — я притворил дверь в прихожую и, скинув натертые мелом «а-ля Ле-Сабль д'Олонн», повалился поперек кровати: со Старым Опером лучше беседовать, глядя в белое пространство потолка. — Ты простудился?
— Для такой дедукции не надо было кончать юрфак, — проворчал поборник правопорядка.
— Это тебя Бог покарал — за издевательство над задержанным.
— Задержанный, между прочим, выпытывал у собственного отца, где деньги, не гнушаясь бытовыми электроприборами, а потом уконтрапупил его и пытался подбросить самопал соседу через балкон. Ты сейчас где? Факс у тебя поблизости есть или заедешь?
— Если ты имеешь в виду знаменитый сорт пива…
— Ладно, трепач! Мне некогда. А имею я перед собой копии обвинительных заключений, протоколы, оперсводки, справки и постановления от 1970, 1981, 1986, 1993 годов на рецидивиста Ямковецкого Бориса Евгеньевича. Это все, что я раскопал в нашем архиве. Запросил по телефону ГУИН. Сидит твой Ямковецкий, как паинька, там же, в пенитенциарном учреждении КЩ-1354, и сидеть будет еще три дня и три года, до пятнадцатого сентября на рубеже тысячелетий.
Я вскочил и сел, выпалив: «Не может быть!», чего Каменев опровергать не стал, а только сказал:
— Найдешь контору с факсом — позвони капитанше Мартыновой в архив, меня не будет, я уезжаю, — и бросил трубку, не дождавшись благодарности.
В моем природном компьютере определенно не хватало каких-то мегабайтов: как же Ямковецкий сидит, если Майвин платит мне по сто двадцать баксов в час за его поиски, и зачем понадобилось меня подряжать, если он сидит? А если он в бегах, то почему Каменев ничего не сказал об ориентировке? Ведь не могли же в ГУИНе ничего не знать о побеге и всероссийском розыске!
Никогда не страдавший от никотиновой зависимости, я испытал наслаждение от набитой верблюжьей шерстью сигаретки. Моя догадка о том, что Ямковецкий парился на нарах не впервые, подтвердилась; правда, я не думал, что он любит лагерные бараки так же преданно, как я заштатные отели.
Я подошел к окну, распахнул форточку. В номер задувало водяную пыль.
Если Ямковецкий сел в 86-м в третий раз (сидел он уже, надо полагать, как рецидивист, лет пять, и фотография в сельской избе запечатлела его первый день свободы), а в 93-м — в четвертый, то как он за два года умудрился стать совладельцем «Земли» с миллиардным балансом да еще прокатиться по Европе в шикарном автомобиле вместе с дочерью и спаниелем?
Маленький, тепленький, обжитой уют занюханного номера далеко не в лучшем городском отеле, с давно не мытым, рассохшимся окном в мир, полный чудес. Там, в этом мире, есть подконтрольная чеченцам «Рэдисон-Славянская» на Бережковской набережной — все ближе к Голутвинскому, чем район ВПП; там есть «Рус-отель» на Варшавке и «Интурист» на Тверской, «Савой» на Рождественке и комплекс «Измайлово», наконец. У Майвина, несомненно, своя дача, коттеджи, где он может прятать Илону сколько угодно даже без охраны. Поверит ли Ямковецкий, что он отвез ее в заштатный «Байкал»? Если он плотно сидит и руководит подельниками из номера с цветным телевизором, холодильником «Розенлеф», разговаривая по такому же, как у меня, телефону с нейтрализатором и, подобно Красиловскому или Салонику, изучает английский с помощью пособий Лондонской королевской библиотеки, а связь держит через старуху диспетчершу — кто сюда может прийти? Владелец разбитых «Жигулей» Матюшин? Он в командировке, Бугай в Склифе, Рыжий на казенной табуретке следственной камеры или на нарах в ИВС, Рябчик в морозильном шкафу морга, больше рядом с Ямковецким никто не фигурировал. Но ведь Рыжий сказал, что пятого сентября, то есть ровно неделю назад, в пятницу, Ямковецкий объявился у него дома. Значит, либо он врал, либо Ямковецкого… выпускали из тюрьмы? Он приехал в Москву, отыскал дочь, приказал братве следить за ней, а сам вернулся в зону?..
Воистину чудны дела твои, Господи! Зачем ты порождаешь в моей голове вопросы, которыми в наши дни могут задаваться разве что ученики регентской школы? Словно, кроме тех, кто известен мне, у Ямковецкого нет сообщников! Словно Борода, небезызвестный криминальным полициям всего мира главарь крупнейшей преступной группировки, не выкупил половину своей команды в ИТУ. Япончик владел восемьюдесятью процентами акций приморской судовой компании, а кроме банка «Чара» контролировал целый ряд банков в Нью-Йорке и европейских столицах, на его счета только в первое полугодие 93-го поступило восемнадцать миллионов долларов. Вместо того чтобы регулярно отмечаться в 117-м отделении милиции после очередной отсидки, он регулярно ездил в Америку и Китай, Берлин и Вену, Бельгию и Люксембург. Что же удивительного в вояже рецидивиста Ямковецкого или его досрочном «освобождении» без ведома ГУИНа? Что странного в том, что он владел ничтожными четырнадцатью процентами акций «Земли»? Что такое тридцать миллионов кредита Майвина по сравнению с восемьюстами миллиардами Квантришвили? Кошкины слезы! Тем более в коррумпированной, бандитской Москве, где три-пять миллионов долларов — не сумма даже для некоронованных воров. Пусть их миллионы считают в «Альтернативах» и ГУЭПах! Мне не обломится, а и обломится — не возьму. Вместо того чтобы мыслить глобальными категориями кровавых миллионщиков, нужно спуститься вниз и запросить Ольгу Андреевну Мартынову из МУРа — у администратора непременно должен быть факс.
Я не успел завязать бантик на шелковом шнурке правой туфли — зазвонил телефон.
— Женя, только что он к тебе пошел.
— Кто?
— Мужчина. Спросил Илону Ямковецкую. Я сказала, что она поднялась к себе в 523-й.
— Он один?
— Я больше никого не заметила. Только, пожалуйста, без шума.
— Ирочка! За кого ты меня принимаешь?
Раз двадцать мне предлагали натаскивать боевиков всех мастей в кулачных драках, Майвин был пятым, кто обещал оборудовать мой офис, измайлово-гольяновские бригадиры подкатывали с предложениями заменить лицензированный «ПМ» на скорострельный «узи», и я знаю, почему: я любил живое дело. Как только в воздухе начинало пахнуть жареным, на меня снисходил блаженный покой при максимальной собранности — срабатывало шестое чувство, помогавшее предвидеть опасность за секунду. Я редко продумывал предстоящую схватку заранее, целиком и полностью полагался на импровизацию — конституция у меня такая, что ли?
До того, как раздался стук в дверь, я успел на полную мощность пустить воду в душевой, включить допотопный телевизор «Горизонт» и дослать патрон в патронник пистолета.
В дверь постучал… японец. Достаточно рослый экземпляр в черной кожаной куртке, узких голубых джинсах, не самый узкоглазый из всех, кого мне приходилось видеть за последние двое суток, но зато наверняка самый приветливый.
— Извините, — справившись с секундной растерянностью от чересчур гостеприимно распахнутой двери, осклабился он и, сложив перед грудью ладони, поклонился. — Я, наверно, ошибся номером…
— Да нет, ты не ошибся, Ашихара-сан, — перешагнув порог, выглянул я в коридор. Там никого больше не оказалось. — Она принимает душ. Заходи!
— Нет, нет, в другой раз, — сказал он на чистом русском языке и повернулся, чтобы уйти, но этого я ему сделать не позволил; схватив за плечо кожана, рванул на себя и провел молниеносную подсечку с таким расчетом, чтобы он влетел в номер по воздуху и хотя бы на несколько секунд забыл, чему его обучали в токийском хонбу Масутацу Оямы.
Шлепнулся он как-то неуклюже, на спину, и взвыл, что не входило в арсенал знакомых мне тактических приемов. Не знаю, кто его обучал драться, но материться он выучился явно в России. Я перебросил его со спины на живот, уперев мордой в спинку кровати так, что шея оказалась на изломе, завел руку за спину и прижал к полу коленом. На все про все ушло полторы секунды.
— Где скрывается Ямковецкий?! — спросил, пропуская чайную церемонию. — Говори быстро и понятно! Адрес?!
— Кто?! Кто?! — заклинило парня. Глаза его молили о пощаде.
— Борис Ямковецкий где? — подтянул я его скрученную ладонь к затылку поближе. — Говори!
Лицо его побледнело, затем стало землисто-серым, а еще через секунду — прозрачно-голубым: ялонец явно косил под хамелеона или хотел убедить меня в наличии голубой крови в его самурайских жилах.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — не без труда прошепелявил он, как сделал бы любой другой на его месте, будь его губы и нос плотно прижаты к спинке. — Я случайно!..
— Ах, ты случайно?! — надавил я коленом на его позвоночник, отчего лопатки вывернулись и соприкоснулись.
Он постучал по коврику ногами в желтых ботинках с пряжками, дробно и конвульсивно, как эпилептик во время очередного приступа, а потом обмяк и затих — больше от неожиданности и испуга, чем от причиненной боли. Ухватив за жесткие, будто сделанные из вольфрамовой нити, прямые волосы, я рывком поставил его на ноги, подтолкнул к стене, вынудив упереться в нее руками и расставить ноги на две ширины плеч. Из его правой штанины на паркет вытекала пахнущая аммиаком жидкость. Не давая ему опомниться, я обшарил его карманы. Нашел красный блокнот без единой записи, гостиничную визитку, ключ с точно таким же набалдашником, как у меня, только от 551-го номера, паспорт на имя гражданина Казахстана Алтынбаева Шакена Джабазовича, выданный Кзыл-Ординским РИКом в 1988 году, бумажник с двадцатью тысячами российских рублей, трехцветную пластмассовую авторучку и мандат участника конференции животноводов. Челюсть его тряслась, он хотел что-то сказать и не мог.
