Эти мысли подполковник оставил при себе, а Емельянову решил прочитать лекцию о том, как в Афгане выбрасывался десант и какие при этом должны быть порядки. Но Емельянов оборвал его на полуслове.
— Подполковник, вы должны выполнять приказы. И размышления ваши оставьте при себе.
Полковник Санчес спросил по-португальски, поскольку понял, что Рубцов не посвящен в сделку с вертолетами:
— Что решили с экипажами? Я своих не подставлю. У меня каждый пилот на учете.
Емельянов довольно улыбнулся. Он ждал этого вопроса и подготовил достойное решение возникшей проблемы. Генерал Панов поступил правильно, переложив на своего референта додумывание деталей переброски вертолетов.
Емельянов, не обращая внимания на Рубцова, обратился к кубинцу:
— Советским военнослужащим, как вам известно, дорогой полковник, запрещено принимать участие в любых боевых действиях. Поэтому вертолеты останутся на площадке приземления, а экипажи вернутся на дополнительном вертолете в Менонгу. Охранять же вертолеты придется вашим ребятам. Я не пойду на нарушение международных обязательств.
— Полностью снимаете с себя ответственность? Ваши летчики будут глушить самогон в расположении полковника Стреляного, а мои — перегонять машины неизвестно куда?
— Почему неизвестно? Если Оливейре не все мозги отбили, он предъявит маршрут. А хотите знать мое мнение, то вашим ребятам лучше всего остаться навсегда в гостях у господина Оливейры. Ради вашей же безопасности, полковник.
— Это подло, — еле выдавил из себя Санчес.
— Напротив, абсолютно логично. Операция в любом случае не обойдется без жертв. Потери в джунглях подсчитывать сложно. К тому же, полковник, пора задуматься о будущем. У меня твердое предчувствие, что недолго нам осталось крутиться в этой стране. Ох, недолго.
Рубцов не вслушивался в округлые звуки португальских слов, а исподволь наблюдал за Санчесом, которого, кстати, непонятно почему недолюбливал. Возможно, из-за такой же жесткости характера. Санчес имел устоявшуюся репутацию боевого офицера, идущего напролом в любой заварухе. Но, судя по выражению лица кубинского полковника, Рубцов мог предположить, что на его плечи взваливают больше, чем просто выполнение боевой задачи. Прямо перед носом подполковника идет какая-то хитрая игра, в нее почему-то не посвящают самого Рубцова, командующего операцией. «Опять небось политика», — подумал Рубцов и, скривившись словно от зубной боли, обратился к Емельянову:
— Вы и дальше собираетесь беседовать без меня?
— Закончили, — сказал по-русски Емельянов и добавил:
— Вы со мной согласны, Санчес?
Полковник, не поднимая глаз, почти прошептал:
— Я найду способ решить эту проблему...
— Давай я помогу, — под простачка предложил Рубцов.
— Вам не следует лезть в дела полковника Санчеса, — отрезал Емельянов.
— Мне достаточно, чтобы полковник четко выполнял мои приказы, — в тон ему ответил Рубцов, — я могу идти?
— Думаю, сегодня еще понадобитесь. В любом случае вам надлежит быть в миссии. Располагайтесь в номере для командированных. Вас вызовут, когда придет время.
Не прощаясь с Санчесом, Рубцов вышел, убедительно хлопнув дверью.
Генерал Саблин был в штатском и ехал в троллейбусе. Его постоянно толкали и просили передать водителю деньги. Поначалу генерал не понял, чего от него хотят. Но какая-то женщина взвизгнула из-за спины:
«Передавай дальше, деревня!» И он механически передавал, пока вдруг не вспомнил, что сам едет без билета. Саблин принялся взглядом осторожно высматривать кондуктора, продающего билеты. Но толстой злой старухи с кожаной билетной сумкой на животе нигде не было видно. Да разве в такой толчее найдешь?
— Не подскажете, кондуктор в каком конце вагона? — поинтересовался Саблин у нависшего над ним длинноволосого парня, густо дышащего перегаром.
— Ты никак охренел, дед? Кондукторы до революции были.
Генерал досадливо отвернулся. Над ним явно издевались. Каких-то пятнадцать лет назад, он точно помнил, кондукторы были. Пассажиры с интересом разглядывали его. Та же женщина из-за спины участливо объяснила: «Видать, с должности турнули и машины лишили. Он, бедненький, позабыл, как с народом ездить».
Это уж слишком! Саблин, еле дождавшись остановки, вышел из троллейбуса, так и не заплатив за проезд.
Добираться общественным транспортом он решил неспроста. Было ясно, что за его машиной установлена слежка. Поэтому, приказав референту покружить на ней по городу, он вышел из дома через черный ход и торопливо залез в первый попавшийся троллейбус. Главной причиной, заставившей Саблина избегать опеки новых знакомых, было решение еще раз сходить в ЦК к товарищу Советову. Ну не мог генерал обманывать партию! Жену — бывало, обманывал, и то в далекой молодости, но партию — никогда. Критиковать линию партии для Саблина было то же, что и обсуждение поступков матери — неэтично и безнравственно.
Он верил каждому слову, напечатанному в «Правде». Особенно вдумчиво вчитывался в установки передовиц, даже когда речь шла об усилении партийной работы по организации зимовки скота. Подчеркивал карандашом требования и был совершенно спокоен за вверенный колхозам скот. Партия указывала генералу, о чем думать, как понимать события, какие делать выводы. И жилось от этого Саблину легко, честно и справедливо. Поэтому и Советов был для него не просто осторожный интриган-функционер, а представитель самого важного в его жизни Органа. Генерал мог не соглашаться, но ослушаться — никогда. Поэтому упрямо шел по улице Куйбышева к Старой площади. Но вместо того, чтобы повернуть направо к центральному входу, вдруг нырнул в переход. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним из стоящей на площадке машины. Не зная, куда деваться, он, пометавшись по переходу, вышел к громоздкому памятнику. И с удивлением остановился возле него.
Никогда вблизи Саблин не видел этот неизвестно что выражающий монумент с крестом на макушке. Постояв в нерешительности, Саблин огляделся и не увидел ни одной скамейки. Странно, вроде бульвар, а посидеть негде. Ах, да!
Рядом же ЦК. Значит, сидеть не положено. Стараясь не оглядываться и не привлекать внимания, генерал принялся изучать памятник. На серой чугунной плите надпись гласила: «Гренадеры своим товарищам, павшимъ въ славном бою подъ Плевной 28 ноября 1877 года». Генерал вздохнул и на секунду забыл, что забрел сюда, боясь нарваться на кагебешников.
Возникшая мысль поразила своей очевидностью:
«Вот ведь за границей погибли, а памятник в центре Москвы поставлен». И Саблин представил, что также когда-нибудь воздвигнут монумент и тем, кто погиб и еще погибнет в Анголе и других «горячих точках».
Представил и сам себе признался: не поставят. Сделалось как-то нехорошо на душе. Получается, рядом с главным зданием страны нужно помнить о гренадерах, а о нем, Саблине, о его подчиненных, отдающих свою жизнь по приказу партии, никто и не узнает? Генерал вздохнул и подавил в себе невольные мысли.
Обошел памятник и с трудом прочитал еще одну надпись:
«Больши сех любве никтоже иметь дакто душу свою положит за други своя». Вот о чем нужно мыслить! А он мнется и не решается начать, может быть, самую главную в своей жизни боевую операцию.
Тихий голос на ухо уважительно произнес:
— Перед отъездом, Иван Гаврилович, решили к воинским святыням приобщиться?
Перед генералом стоял Комиссаров. Саблин от неожиданности не нашелся, что ответить. Показывая головой на памятник, раздраженно заметил:
— Странно он здесь стоит. Не к месту. Перенесли бы, что ли?
— Да. Крест между зданиями ЦК комсомола и партии как-то не вписывается, — согласился Комиссаров. Посмотрел открыто в глаза генералу и добавил:
— Пройдемте, Иван Гаврилович, со мной в машину. Каждая минута на счету. Или вы снова направляетесь к Советову?
— Это мое право! — рявкнул генерал.
— Тогда вам тем более будет небезынтересно познакомиться с мнением товарища Советова.
— В каком смысле?
— У нас имеется магнитофонная запись его телефонного разговора с генштабом.
— Вы отдаете себе отчет? — буквально прошептал Саблин.
— Работа наша такая, Иван Гаврилович. Следуйте за мной.
Они перешли на другую сторону улицы, разделенной бульваром. Саблин тяжело уселся на заднее сиденье. Комиссаров воткнул кассету в магнитофон, и после короткого писка послышался знакомый голос Советова: "... и еще, Петрович.
Был тут после обеда Саблин. Ты прав-растерян и не владеет ситуацией. Жалко его. Как бы чего не натворил..." Снова писк, и запись прервалась. Комиссаров вытащил кассету и, не оборачиваясь, сообщил обалдевшему генералу:
— Дальнейший разговор вас уже не касается. Удар был рассчитан точно. Саблин даже не смог бы повторить услышанное. Но этого и не требовалось.
