— Подождите здесь, — коротко бросил Первенцев, отомкнув замок ключом на массивном брелоке.
Першин остался в коридоре один. Потом в кабинет стали заходить какие-то люди, никто из них не удостоил его взглядом, хотя ему безумно хотелось чьего-нибудь взгляда, хотя бы не участливого, а просто так — что-нибудь понять по человечьим глазам. Заложив руки за спину, он вышагивал туда-сюда по коридору, стараясь сосредоточиться, но сосредоточиваться оказалось не на чем: мысли путались, обрывались, и если бы так было перед операцией, он ни за что не согласился бы войти в операционную, ибо такое его состояние заведомо предвещало бы летальный исход.
Минут через сорок от Первенцева вышли люди, среди которых были уже знакомые ему эксперт и милицейский капитан. Еще через некоторое время в проеме приоткрывшейся двери появился и сам Первенцев — в рубахе с неаккуратно закатанными по локоть рукавами, расстегнутой едва ли не до пупа, будто он вернулся домой после трудового дня и позволил себе расслабиться.
— Войдите, — приказал сухо, глядя куда-то в сторону.
Першин вошел в маленький казенный кабинет с зарешеченным окном, необыкновенно жаркий, потому что окно выходило как раз на запад, а солнце уже перевалило за половину своего дневного пути и теперь слепило, пекло, расплавляло оставшиеся чувства и мысли.
— Садитесь… не сюда… вот сюда…
— Спасибо, — вынужден был занять место Першин, как нарочно, напротив окна.
— Курите, если хотите.
Першин закурил и удивился, что не сделал этого раньше — там, в коридоре: первая же глубокая затяжка поставила все с головы на ноги.
— Я пить хочу, — жалобно попросил он, проиллюстрировав жажду высохшим, как болото, голосом.
Вода была теплой и невкусной, какой и полагается быть в прокуратуре.
Первенцев снял с тумбочки портативную пишущую машинку, поставил ее перед собой на стол. Зарядив в каретку бланк протокола, отпечатал несколько строк. При этом он вел себя так, как если бы находился в комнате один — Першина для него не существовало вовсе.
— Значит, вы утверждаете, что встретились с Градиевской семнадцатого в понедельник случайно? — заговорил он наконец, все так же не поднимая на допрашиваемого глаз.
— Да.
Два щелчка — две буквы в протоколе. Руки застыли на клавиатуре.
— Где именно это произошло?
— Где-то в центре. Я не запомнил, — соврал Першин, полагая, что его финансовые взаимоотношения с Алоизией никак не могут иметь отношения к ее убийству, а упомяни он о деньгах — следствие уж точно пойдет по ложному пути.
Первенцев одним пальцем внес его ответ в протокол, свободной рукой нащупал пачку «Мальборо» на столе. «Что скажешь, то и напечатаю, мне все едино, — как бы говорил он каждым своим неторопливым, не окрашенным никак движением. — Торопиться некуда, до конца рабочего дня время есть. — В столе у него оказалась запасная зажигалка, он прикурил как раз в тот момент, когда Першин протянул ему свою. — Больше мы в ваших услугах, гражданин Першин, не нуждаемся!» — означал жест.
Был это психологический прессинг или его обычная манера ведения допроса, но Першин начинал себя чувствовать так, как чувствовал на графской даче, и даже хуже того: там он, по крайней мере, сознавал свою правоту перед законом, здесь — представитель закона уверенно-небрежительным отношением подавлял его, парализовывал и, несмотря на возмущение и протест, готовые вырваться наружу, приходилось мобилизовывать остатки воли и чувств, укрощать острое желание схватить следователя за грудки, разбить окно, крикнуть на улицу, что он не намерен терпеть такого к себе отношения, и только каждый раз после очередного вопроса, досчитывая до пяти, отвечал так же кратко и холодно, и в ответах его сквозило неприкрытое: «Ты — так? А я — вот этак! Докажи!» Первенцев, идя на поводу явно сформировавшейся у него (или у кого-то из тех, кто ему приказывал) версии, будучи психологом средних способностей, провоцировал его на такое поведение. «Гордость сердца, — говорят, — особенность честных людей; гордость манер — особенность дураков». Першин слишком много лгал, чтобы считать себя честным человеком; Первенцев слишком много допрашивал, чтобы обнаружить задатки записного дурака — опыта ему было не занимать.
— Кто-нибудь еще присутствовал при этой встрече?
— Не понимаю, какое отношение имеет наша встреча к убийству Луизы? Не понимаю, в какой роли во всем этом действе выступаю я! А если бы я, пользуясь законным правом супруга, переночевал у нее семнадцатого в понедельник… или она у меня, это как-нибудь повлияло бы на ее судьбу?
Он думал, что последует удар кулаком. По столу — как минимум. Что снова услышит набившее оскомину «здесь вопросы задаю я!», и потому говорил быстро, спеша высказать при каждом подвернувшемся случае пространно, а не однозначно «да» или «нет» то, что наболело, достучаться до Пер-венцева-человека и уклониться от объяснений с казенным лицом, маску которого напялил на себя следователь, как только оказался в родном кабинете. Маска эта, как приоритет в постановке вопросов, как подчеркиваемое превосходство, как камуфляж на лицах недавних тюремщиков, вернула Першина за забор графской темницы.
— Скоро все поймете, — пообещал следователь, неожиданно не повысив голоса. — А что касаемо вашего статуса, то именно его я и пытаюсь сейчас определить. Об одном смею вас просить, господин Першин: не усугубляйте своего положения. Не нужно нервничать и добровольно ползти в «сто восемьдесят первую», давая ложные показания. Здесь тоже работают люди. Помогите следствию, и следствие поможет вам.
«Одно и то же, все одно и то же… какие-то одинаковые миры, по совершенно непонятной причине противостоящие друг другу. А между ними пропасть… и я лечу в нее… миры эти вот-вот соприкоснутся и разотрут меня между своими неприступными стенами», — думал Першин, глядя, как утопают в машинке толстые следовательские пальцы.
Телефонный звонок — резче и продолжительнее издевательских звоночков каретки в конце каждой строки. Как будто отсчитывают срок.
— Первенцев!.. Да, диктуй… Где?.. В розыск!
Теперь уже совсем новый взгляд на допрашиваемого: так смотрит партнер по «дураку», вытащив козырь.
— Где Сорокина, Першин?
— Кто?!
Долгожданный удар кулаком по столу — сейчас совсем некстати, но — надежный выход для потерявших управление эмоций:
— Хватит валять дурака!! Вера Алексеевна Сорокина, с которой вы ездили в Сочи и проживали на Морской, 12 с девятнадцатого по двадцать седьмое включительно?!
«То-то сочинская квартиросдатчица держала у себя паспорта! Эх, как все поставлено в этом «неполицейском» государстве!.. Отчего только преступность процветает, непонятно…»
Теперь уж статус определен несомненно, и вовсе не по отсутствию должного обращения. Сказать, что Вера у подруги?.. Проверят — допросят, как пить дать! О том, что он появился накануне отъезда и оставил на хранение «одну вещицу», Нонна может умолчать. А может, и нет, узнав об убийстве законной супруги. «Вещица» тянет на чек в десять тысяч.
«Интересно, а если вообще замолчать, бить будут?»
— Не знаю. Она уехала на день раньше. После возвращения я ей не звонил, мы не виделись.
— Вы пьете?
— С чего вы взяли?
— Отвечать на вопрос!
— В меру.
— Да? А вот гражданка Морозова…
— Гражданке Морозовой, конечно, виднее. Хорошо, не в меру. Алкоголик я. Имею обыкновение надираться до поросячьего визга. Особенно перед операциями.
— Операциями меня стращать не нужно, Першин.
— Понимаю. Вы писателей сажали. И даже членов Политбюро.
Лучше бы этот Первенцев отмочил что-нибудь типа «перед законом все равны», чем вот так молча, с подчеркнутым безразличием к вызывающим ответам впечатывать в протокол строку за строкой.
Першин решил, что ничего подписывать не будет. Кажется, это разрешено законом? Отказать же себе в мазохистском удовольствии отвечать на вопросы он уже не мог.
— Значит, вы не знаете, где сейчас Сорокина?
— Наверно, дома.
— Дома ее нет.
«Звонили в сочинскую милицию, те вышли на Марию Тихоновну, она сообщила наши московские адреса, говорили с Сухоруковым, а уж он порассказал!..»
— Значит, я ее полоснул скальпелем по горлу и утопил в колодце. Так вас надо понимать?
— Меня понимать не обязательно. Вы были знакомы с мужем Градиевской?
— Я ее муж, осмелюсь напомнить, — восторжествовал Першин, усмотрев в вопросе возможность укусить.
— С первым ее мужем?
— Нет.
— Где вы с ней познакомились?
«Андрюшу Малышевского впутывать ни к чему».
— На танцах.
— Имя Андрея Григорьевича Малышевского вам о чем-нибудь говорит?
Першин вздрогнул, и уже после этого врать было бы глупо.
