– Я еще.
– Ты пристроенный… – Анюта сладко вздохнула, потянулась и заключила его в объятия, как в тугие браслеты. «Неужто не помолится перед сном?» – уплывая в невесомость, лениво озадачился Туманов.
Назавтра он огородничал. Вскапывал слежалую землю, жухлую ботву от кабачков и «синеньких» стаскивал в компостную яму, где рубил ее безжалостно в лохмотья – чтобы качественно гнила и не торчала в разные стороны. В перерывах на завалинке у сарая, среди ранеток-паданцев, смолил омский «Беломор». Анюта сидела рядышком, в платочке, вся из себя скромница, а под ногами восьмерками вился облезлый котяра по кличке Чекист (производное от ЧК: черный кот). В один из таких перекуров и заявился «пастырь» Петрович с незнакомым бородатым громилой в камуфляже. Не родной камуфляжик-то, взглядом специалиста оценил Туманов. Пусть и заношенный. Не зеленый, а редкого цвета перванш с землистым оттенком. Партию тонны в четыре такого прикида, изначально предназначенного для вояк НАТО, повязали еще в девяносто девятом, в Москве, не дав доехать до Северного Кавказа, а потом пустили на распродажу – по комиссионкам да по ярмаркам. В дело прикид не пошел – в родной армии такие цвета, хоть тресни, не звучали, навевая какую-то неприличную партикулярную вольность.
– А мы в ваш огород, – приветствовал Петрович, дружески помахивая автоматом. Громила при нем был какой-то нелюдимый – молча попыхивал трубкой, приглаживал оттопыренные уши.
– Прошу, – Туманов задницей отодвинул Анюту с завалинки.
– Да ладно. Вы тут пригрелись, сидите уж, – Петрович прислонил автомат к Анютиным ногам. – Мы пробегом. Знакомься, парень, – Шумаков Никита, зам по боевой.
– Здорово, – громила протянул лапу. Здоровячок. Таких на медведей в рукопашную бросать.
– Здорово, – согласился Туманов. Протянул свою.
– Чегой-то ты, Акимыч, неразговорчив ноне, – Анюта изящно сплюнула в кулачок лузгу от семечек.
– Чилибухи объелся, – хохотнул Петрович. – Вот и дум великих полон.
– Что умеешь? – пророкотал громила, глядя на Туманова с прищуром профессионала.
– А что предложишь?
Петрович оскалился:
– А каждый охотник желает знать, паря…
– Все умею, – нехотя признался Туманов.
– А у тебя, я погляжу, душа не лежит к войне, – просек Петрович. – Как я тебя вычислил, родной?
– Смотря за что воевать.
– Это ты правильно вывел, паря. За просто так кому охота?
Туманов промолчал. Он знал, что герметичность «барокамеры» когда-нибудь нарушат. Да и человек, согласно Аристотелю, животное общественное, как бы ни корчил он из себя Робинзона. А оттого заранее предопределил свое поведение – нейтральное. Не отнекиваться, но и не срываться на каждый свисток.
– Я Бежана жду.
– Жди, – кивнул Петрович. – Только прождать ты его можешь до весны, а нам дело надо делать. Куролепов нарисуется на днях – с хлопцами в Агдаш уехал, на разведку. Посмотрим, чего скажет. А в октябре пойдем на Ушаково – это двести двадцать кэмэ вдоль Морянки. До первого снега надо затариться. Ты как поучаствовать? Места новые, неосвоенные, а мы в новых местах тычемся, как котята незрячие. Включайся!
– Бежан сказывал, ты стратег? – ухнул громила.
Туманов вздохнул.
– Нужна карта. План объекта, наличие «фрицев», прогноз погоды. И не переть всем кагалом на тачанках… И без трупов, мужики. Иначе без меня, извиняйте. Воняют они – трупы.
– А труп врага неплохо воняет, – пробормотала Анюта, отрешенно пощипывая щурящегося Чекиста.
Петрович заржал, как конь.
– Во, бой-баба. Умри, Аннушка, лучше не скажешь. Дочирикались, парень. В октябре поговорим. Чуется мне, не доедет до нас твой Бежан так скоро. А то и вовсе не доедет. Свернет себе шею.
– Через сутки пойдешь дневалить на дорогу, – обрадовал зам по боевой.
Туманов кивнул:
– Надо так надо.
– Мы с ним на пару пойдем, – очнулась Анюта. – Куда я теперь без него?
Помолчали пару минут.
– М-да, – Петрович задумчиво почесал щетинистую шею. – Я, конечно, мужик отстатый, но чего-то вы, односельчане, того… Поспешаете.
Лишь одно событие омрачило ползучую хуторскую жизнь. Упомянутый Куролепов – парень диковато-угрюмый и местами явно отмороженный – прибыл из похода по неприятельским тылам. Серо-бурая «газель» с шипастыми шинами эффектно въехала на «майдан». Все сбежались, от мала до велика, – поглазеть. Прибыли с уловом – двое хлопцев, грубовато пошучивая, извлекали из кузова связанную добычу. Мужики, под сорок, двое, во ртах затычки, глаза испуганные лупают. «Активисты НПФ, – лаконично объяснил Петровичу Куролепов. – Сами местные, из Агдаша, народ разводят. Засадку им соорудили, когда на «уазике» через мост тарахтели – из базуки зафигачили. Шофера в расход, а с этими пообщаться бы недурно».
О чем «общались» в штабе у Петровича битюги с пудовыми кулаками и парочка невезучих, история умалчивает. Но прок определенно имелся – приземистый сарай на краю «майдана» оглашал зычный мужицкий гогот. А наутро разнеслася весть: выходи, народ, на расстрел, веселиться будем! Гулять так гулять! Туманов настрого запретил Анюте выходить – под страхом немедленного «развода», а сам побрел – куда деваться? – отдуваться за обоих.
Активистов вывели раздетых, связанных. Награждая тумаками, погнали к оврагу. Толпа гудела, даже дети – самое страшное! – орали благим матом и швыряли в обреченных камнями. «А мое ли дело их осуждать?» – думал Туманов, уныло наблюдая, как плачущих активистов устанавливают на краю обрыва. Показательного расстрела не получалось: те шатались и падали на колени. Прыгал Митька Ширяев – рябой, патлатый – с перекошенной от предвкушения физиономией. «А ну вставайте, падлы, мать вашу! – верещал пуще прочих. – Щас я вас пальну, мироедов!»
Митьке экзекуцию и поручили – как самому небрезгливому. «Помолиться дайте хоть, ироды», – умолял приговоренный. У второго случилась истерика – катался по земле, упорно не желая подниматься, и ревел взахлеб. «А ребята ведь не зомби», – удивленно констатировал Туманов.
Помолиться никому не дали. Митька самозабвенно опустошал магазин под гудение толпы. А когда сбросили трупы в изодранный обрыв, он поймал на себе торжествующий горящий взгляд Ширяева – мол, и тебя, урод, я бы мог таким же образом. И прибью когда-нибудь, помяни мои помыслы. Будешь знать, как за чужими бабами…
Не боялся его Туманов. Отбоялся он свое, хватит. Да и кого бояться? Есть такие люди, что лишь по связанным и могут стрелять. А несвязанных обходят за четыре двора…
Не нравилось ему многое в этом хуторе и его обитателях. Да и как такое понравится? Дичь. И в Анюте многое не нравилось. Но как зудилось однообразить жизнь разнообразную!.. Поменьше расстрелов, побольше покоя… Тем же вечером он починил старинную кассетную «Легенду», припертую Ширяевым с разбоя и бог знает сколько месяцев пылящуюся в кованом сундуке. В том же хранилище нашлись три ленты со сборниками «Союз» восьмилетней давности. Появилась возможность с новой силой поностальгировать. Ленты скрипели, голоса «орфеев» эстрады из утраченного прошлого звучали как со дна океана, напряжение прыгало, но каков был кайф! В эти предотбойные часы домик превращался в показательный очаг, а находящаяся под рукой женщина – в нечто такое, чего вообще никогда не стоит стыдиться.
Покатились дни. Он невольно перезнакомился с населением хутора (невозможно отсидеться в скорлупе, когда кругом базар) и между делом понял, что железной дисциплиной в лагере не пахнет. Порядок поддерживался на сугубо вынужденной основе. Или на сознании. Одному не протянуть. В той или иной мере пострадавшие от режима обитатели хутора поначалу готовы были чинить националам любые пакости, вплоть до колесования. А по мере одичания и появления чувства безнаказанности – вообще всем подряд, у кого можно поживиться. Причина увлечения бандитизмом была крайне уважительна: выжить. Любой ценой. Накормить жен, детишек. Не околеть в морозы. Приусадебные хозяйства с фермой давали слишком мало, чтобы ощутить себя хозяином на своей земле. Тем более зимой.
Туманова это не трогало. Он не участвовал в сумеречных междусобойчиках, где реками текла медовуха, не хаживал по «майдану» – местному Бродвею, не играл с детворой. Вел себя полным букой. Ему нравилась эта текущая размеренность. Анюта по вечерам убегала на девичники, потом прибегала, такая улыбчивая, сбрасывала фуфайку, платочки… трусики, отрывала Туманова от хозяйства и вела на топчан, а с топчана – в холодную баню, куда он загодя натаскивал воды (знал, чем обернется), благо вот она, река – можно камушком попасть.
– Не уезжай… – просила Анюта каждую ночь.
«Не уезжай, не уезжай…» – эти слова долбили его мозг, и он сам уже не ведал, чего хочет. «Дольче виту»? Так оно хорошо сейчас, а что будет через месяц, два? За пределами леса царит жесткое общероссийское порно, он целиком в курсе. Но он всегда был частью этого порно, и уж коль скоро брать по откровенному счету, то ему лучше мариноваться там, чем здесь. Привычнее как-то.
