– А ты останешься безразличным к тому, что убили твоего правнука?
– Нет. Но вот так пороть горячку не следует.
– Я не порю горячку. В сердце моем боль, в душе страдания, но в голове холод. Я пришел сюда, чтобы взять оружие и перенести его в другое, доступное место.
– Доступное для кого?
– Я не понимаю тебя.
Табрай вздохнул и сказал:
– Если новый схрон будет доступен для тебя, то таким же он станет и для других. Надеюсь, ты не думаешь, что Национальный директорат безопасности не имеет в кишлаке своего осведомителя, который смотрит за всеми и докладывает об этом своим хозяевам в Кабуле?
– Я допускаю это, но не вижу, кто может быть продажным псом.
– Скажу. Это Абдурахман Зияк.
– Который владеет самой большой отарой?
– Он самый.
– Откуда ты знаешь о том, что Абдурахман работает на НДБ?
– Я не рассказывал тебе, что когда-то, еще в восьмидесятые, воевал вместе с неким Мохаммадом Даяром. Хороший и сильный был воин, настоящий командир.
– Был? Значит, он погиб?
– Нет, живет и здравствует в Багаре.
Муштак посмотрел на тестя и спросил:
– При чем здесь твой старый друг и осведомитель НДБ?
– Давай поговорим наверху. Здесь не слишком удобно, да и долго держать открытым вход в схрон не стоит.
– Хоп. Давай наверху.
Табрай и Муштак с оружием поднялись наверх. Закрыли крышку, расправили траву, прошли к деревьям, там присели на бревно и закурили.
– При чем, спрашиваешь, мой старый друг и Абдурахман Зияк.
– Да.
– У Мохаммада есть сын Гани. Он майор НДБ.
– Вот как? Это уже интересно.
– Зияк часто ездит в Кабул, продает мясо, шерсть. Он сам пришел в директорат и предложил свои услуги. Ведь за это неплохо платят, а он человек алчный.
– Сволочь он, а не человек.
– Не знаю, смогло бы существовать человечество, если бы все люди были хорошими, достойными, честными, справедливыми. Думаю, нет, но ладно. В общем, майор Гани Даяр руководит тем самым отделом, где числятся осведомители со всего нашего района. В том числе и Зияк. К Даяру стекается вся информация от доносчика. Потом майор кое-что сообщает мне по сотовой связи.
– Понятно, но стукач ничего не узнает, ни об этом схроне, ни о месте, где я спрячу оружие.
– Почему ты так уверен в этом?
– Я спрячу оружие на кладбище. Туда никто не сунется.
– На кладбище? Но это нельзя!
Муштак затушил окурок, положил его в карман, взглянул на Табрая.
– А убивать наших детей можно?
– Как бы ни горько было это признавать, но в беде виноваты сами дети.
– Нет! Виноваты американцы. Мы уже говорили об этом, и я останусь при своем мнении.
– Ладно. На кладбище даже янки действительно не станут искать оружие. Но как ты думаешь отомстить? У тебя есть план?
– Ты же знаешь, я профессиональный военный. Для того чтобы выработать план действий, необходимо оценить обстановку и принять решение. Но общие соображения у меня уже есть. Я хочу устроить засаду на американский патруль у холмов. Именно там, где был убит наш Саид.
– Но это сразу же подскажет американцам, что против них действовали жители Маргина, – заявил Табрай.
– А вот это спорно. Посуди сам. Для чего местным жителям нападать на американскую колонну именно там, где произошла трагедия с мальчишками, по сути, выдавать себя с головой? Маршрут патрулирования американских боевых групп составляет более шестидесяти километров и проходит через четыре кишлака. Нельзя отбросить и вариант, что нападение на колонну совершено группой талибов, которые в последнее время вновь стали появляться в центральных и северных провинциях. К тому же атаку на патруль я проведу один. Мое отсутствие в кишлаке в этот момент можно легко скрыть. Мои работники меня не выдадут. Скажут, что я мастерскую не оставлял. Но, повторяю, это предварительные наметки. Окончательное решение я приму на месте. Для этого сегодня же ночью выйду на холмы. К рассвету буду уже дома. И вот еще что. Если НДБ имеет своего стукача в селении, то его можно использовать для дезинформации.
Табрай тоже затушил окурок и опустил в карман. Мужчины знали, что здесь нельзя было оставлять никаких следов.
– Неплохая идея, – сказал Амир. – Если ты сумеешь обвести Абдурахмана вокруг пальца, то у него просто не будет информации, подтверждающей участие местных жителей в нападении. Напротив, он сбросит в Кабул данные, опровергающие это. – Табрай впервые за последние сутки улыбнулся и продолжил: – Сделать это не так сложно. Насколько я знаю, у него вчера вышел из строя «ЗИЛ», на котором он возил баранов в Кабул. А к кому он обратится за помощью в ремонте? К тебе, потому как больше не к кому. Ты обманешь его. Всех наших родственников-мужчин мы буквально выставим на глаза этому предателю. Он увидит, что наша семья на момент нападения будет в кишлаке. – Табрай чуть помолчал. – Но тебе потребуется напарник. Не спорь. Атаковать одновременно два «хамви» ты не сможешь. Произвести пару пусков из «Мухи» не сложно. Но если одна из гранат не попадет в цель, тебе конец. А с тобой и всем нам.
– Конечно, напарник не помешал бы, но я не вижу, кого можно привлечь. Для этого подходит Дауд, мой работник, который, как ты помнишь, воевал с талибами, однако он должен быть в мастерской, обеспечивать мне алиби.
– Я бы пошел с тобой, – неожиданно сказал Табрай. – Но сейчас от меня мало толку. Сомневаюсь, что смогу гарантированно поразить броневик даже с близкой дистанции. Зрение стало плохим. Да и сил с каждым днем все меньше.
– Тебе нельзя идти. Не только потому, что ты уже не в том состоянии, чтобы воевать. Ты будешь в кишлаке показывать стукачу наших мужчин.
– Да. Тогда как ты смотришь на Бакара? Он тоже неплохо воевал, силен, смел и уважает тебя. Уж не знаю чем, ты заслужил авторитет у моих сыновей.
– Наверное, тем же, чем и у тебя когда-то.
– Возможно. Так как с Бакаром?
– Он подойдет, но согласится ли? Конечно, если его пошлешь ты, то сын согласится, но для такого дела нужен доброволец.
– Я поговорю с ним. Вечером он придет к тебе.
– Хорошо. Так я пойду на кладбище?
– Подожди! Когда еще представится возможность откровенно поговорить?
– Хоп. Что ты хочешь сказать? Я слушаю.
– Я все чаще вспоминаю войну с Советами в восьмидесятые годы. И все более утверждаюсь в мысли, что с нашей стороны это была ошибка. Ведь с русскими вполне можно было договориться.
Муштак посмотрел на Табрая и заявил:
– Ты удивляешь меня, Амир.
– Я сам удивляюсь себе. Не воюй мы с Советами, они не стали бы захватывать наши территории, не было бы страшных потерь среди мирных жителей и вывода войск. Вернее, он произошел бы позднее, когда местная власть укрепилась бы, и мы договорились бы о правительстве, признающем все народности и племена. Не было бы нашествия талибов. На нашу землю не вступили бы американцы со своими марионетками. Мы жили бы мирно. Пусть русские гарнизоны стояли бы в крупных городах. Они не мешали бы нам жить, напротив, являлись бы гарантом нашей безопасности как от внешних врагов, так и от внутренних. Надо было договариваться, Муштак. Но историю не перепишешь, время не повернешь вспять. Ладно. Расходимся. Будь осторожен.
– Сегодня, Амир, я увидел тебя совсем другим.
– Помнишь, я говорил, что никогда не признаю тебя?
– Конечно.
– Так вот я изменил и это решение. Теперь ты мне такой же сын, как Бакар и Салах. Не говори ничего.
Старый душман поднялся и с ловкостью, не присущей его годам, практически бесшумно растворился в роще.
– Воин! – проговорил Муштак, поднял рюкзак, винтовку и осторожно, не спеша направился к кладбищу.
Оружие он спрятал у старой ограды, защищенной от постороннего взгляда густым кустарником. Хазани аккуратно пробил ломиком грунт, ладонями сгреб его в кучу, сделал выемку приличных размеров, спрятал в ней мешок, винтовку, магазины и все тщательно замаскировал.
Помог ему ветер, налетевший внезапно. Он поднял пыль. Та быстро покрыла землю сантиметровым слоем. Лучшего и не придумаешь.
Муштак обогнул кладбище, зашел к дому от виноградника и сада. У топчана во внутреннем дворике он увидел жену, чему немало удивился.
– Что случилось, Ламис? Почему ты на улице?
– Ты ушел и не сказал куда. У тебя есть другая женщина?
– О чем ты говоришь, любимая? Какая женщина? Ты была, есть и будешь одной-единственной.
Ламис заплакала, прижалась к мужу.
– Прости за эти мысли. У меня непорядок с головой.
– Ты сильно страдаешь, Ламис, так же, как я и все в нашей семье. Поэтому такое смятение.
– Прости.
– Мне не за что прощать тебя, дорогая. Давай присядем.
Они опустились на топчан.
– Я должен снова уйти, дорогая.
Ламис с тревогой посмотрела на мужа.
– Куда?
– Не надо спрашивать об этом. Я уйду и к рассвету вернусь.
Женщина взяла мужа за руку.
– Нет, ты обязан сказать мне, что задумал и куда пойдешь, иначе я не выдержу. Мне и так плохо, а будет еще хуже. Ты хочешь, чтобы я умерла?
