выше сердца. Кровь хлынула из его горла и из раны. Немец захрипел и свалился с телеги. Перепуганная лошадь рванулась с места. Унтерофицер едва не упал. Ему пришлось одновременно и хватать автомат, и попытаться удержаться в телеге. Эта секунда, которую он потратил на столь ненужные действия, дала Когану еще одно преимущество. Он бросился под ноги лошади, но вовремя откатился на другую сторону. Телега с грохотом пронеслась мимо, немец в телеге крутился вокруг своей оси, ища русского партизана, но Коган был сзади и уже поднялся на одно колено. Два выстрела – и немец рухнул на землю и протащился по пыли, зацепившись сапогом за телегу.
Телега удалялась, но теперь и лошадь Когана испугалась и рванулась вперед. С трудом поймав ее за узду, Коган успокоил животное и со страхом взглянул на Катю. Девушка лежала на спине, сжав руки на груди, и дышала тяжело с хрипом. Неужели ее задела пуля? Коган бросился к раненой, но Катю пуля не задела, ей просто стало плохо. У нее был жар. Стресс, рана – все это вымотало несчастную девушку.
– Ах ты господи, – простонал Коган.
Он торопливо схватил два немецких автомата, бросил их на телегу, сорвал с пояса одного из солдат ремень с подсумком и тоже бросил на телегу. Да, натворил он тут дел. Окинув взглядом поле боя, распростертые тела, стонущего полицая, Коган схватил лошадь под уздцы и повел в лес, он буквально тащил ее, приговаривая: «Давай, милая, спеши, родная!» Мелькали деревья, кусты. Лошадь как будто понимала человека и торопилась, тащила телегу, которая подскакивала на неровностях почвы, на выпирающих корнях деревьев. Когда они удалились от опушки примерно на километр, Коган остановил телегу и бросился к раненой девушке. Достав из вещмешка водку, он раскрыл ей губы и влил в рот алкоголь. Девушка машинально сделала несколько глотков, потом закашлялась и со стоном прижала руку к ране. Коган стал шептать какие-то успокаивающие ласковые слова, гладить Катю по лицу, по голове, чуть похлопывая ладонями по щекам. Наконец девушка открыла глаза и испуганно уставилась на Когана.
– Живой, ты живой…
– Живой, что мне сделается. Мы оторвались, я их убил, всех убил. Не бойся, нам теперь ничего не угрожает. Мы снова в лесу, и скоро будет деревня, там тебе помогут местные женщины. Травами, настоями лечебными поднимут на ноги. Все будет хорошо, девонька, поверь мне, все будет хорошо.
– Боря… почему ты нянчишься со мной, почему не бросишь?
– Как же я могу тебя бросить, – Коган прижал лицо девушки к своему лицу. – Ты же не чужая, ты наша советская девушка, а вокруг враги. И ты ранена. Я хочу, чтобы ты выздоровела и снова сражалась бы с врагами. За нашу Родину!
– Кто ты такой, Боря? Ты так и не сказал…
– Узнаешь, потом узнаешь, моя хорошая, – заверил оперативник. – Главное – выбраться, а остальное потерпит.
Согретая алкоголем, уставшая, Катя снова уснула, а Коган повел лошадь, периодически сверяясь с картой. Он шел несколько часов, пока не начало темнеть. Остановившись, он распряг лошадь, давая ей возможность попастись, а сам разжег костер, согрел воды, поставил разогреваться банку с тушенкой. Когда ужин был готов, он стал будить Катю, но девушка только стонала и не открывала глаз. Тогда Коган обнял ее за плечи и, усевшись рядом, стал осторожно поить из ложки горячим сладким чаем. Щеки у раненой немного порозовели. Коган подумал, что неплохо бы осмотреть ее рану, но сейчас темно и он ничего не увидит. Только разбередит рану, отрывая присохшую повязку. «Ладно, – решил он, – утром посмотрим». И он улегся рядом с Катей, обняв ее и накрывшись вместе с ней тулупом. Он чувствовал, как все тело девушки горит, как она вздрагивает во сне.
Борис лежал и смотрел на звездное небо, видневшееся между кронами высоких деревьев. Что-то шевельнулось в душе. На миг ему почудилось, что он и правда лежит со своей дочерью, пытаясь согреть ее, помочь ей. «А ведь я ей гожусь в отцы, – думал он. – И у меня могла быть такая вот дочка. Такая же смелая, такая же сильная. Которая так же, как и я, любит свою Родину и готова отдать за нее жизнь. Но лучше не думать о войне, а думать о мирном времени».
Буторин сидел в задней кабине легкого самолета У-2. Он смотрел в темноту внизу под крыльями, а в голове билась одна мысль, в голове крутились слова дежурного по аэродрому, который в последний момент подбежал к самолету и крикнул: «Полста первый не долетел до точки. Исчез в пути. Время вышло, горючее у нее кончилось час назад!»
Час назад. Борис вылетел на том самолете и не долетел. Неужели вот так просто он погиб? Ведь сколько они прошли вместе, сколько всего было, и так вот просто… Но ведь мы все и всегда знали, что можем умереть. Война, и никто легких и безопасных операций не обещал. Все на пределе. На пределе возможного, на пределе человеческих сил, на пределе здравого смысла. Группа за несколько лет сработалась, сроднилась. Ведь понимать друг друга стали с полуслова, с одного взгляда… Буторин помотал головой: «Что я разошелся, с чего я взял, что Борис погиб? То, что самолет не долетел, еще ничего не значит. Эти фанерные этажерки садятся где хотят и взлетают оттуда, откуда взлетать, кажется, невозможно. Все будет нормально, Борис не таков, чтобы так запросто дать себя угробить».
Самолет тряхнуло так, что Буторин едва не прикусил язык. «Так тебе и надо, – со злорадством подумал оперативник. – Нечего мрачные мысли плодить! Думать надо о приятном, о полезном. Вообще-то о деле нужно думать, а не мрачными мыслями себя изводить. Что-то я стал сентиментальным. Старею, что ли?»
Летчица подняла руку в кожаной перчатке с крагами и, выставив большой палец вниз, показала, чтобы пассажир прижался ухом к раструбу переговорного устройства.
– Товарищ майор, грозовой фронт впереди. Ветер усиливается, сносит нас. Не сможем его опередить.
– Что будем делать? – прокричал в трубку Буторин. – Возвращаться? Нельзя, вы обязательно должны меня доставить этой ночью!
– Мне приказано вас доставить, и я доставлю, – задорно прозвучал в переговорном устройстве девичий голос.
Через пять минут самолет начало мотать так, что Буторин начал беспокоиться, выдержит ли фанерный самолет такую болтанку. Потрескивал корпус, скрипели стяжки крыльев, завывал мотор. На голову и плечи то и дело обрушивались потоки воды. Кожаная куртка пока выдерживала, но армейские офицерские бриджи мгновенно промокли. Как пилот
