Через две недели Голландец выяснил, где она живет, и вечером, после занятий, набив карманы леденцами, направился в гости. Двухэтажный дом на четыре хозяина стоял на другом конце Задольска. Смешав изношенными ботинками грязь двух окраин, Голландец поднялся на второй этаж и позвонил в дверь.
– Вы грязны, сударь, как бурлак, – невозмутимо заметила старуха и жестом пригласила Голландца внутрь. Казалось, она даже не была удивлена его визиту.
Странное дело: в этой квартире Голландец не ощутил привычного для жилищ пожилых людей запаха слежавшегося в шкафах постельного белья и кефира. Прежде, бывая в таких домах, да и сейчас, проживая на квартире бабки-уборщицы, он рисовал атмосферу таких помещений, напирая на неаполитанскую оранжево-желтую. Сейчас же, переступив порог, он мгновенно ощутил силу зеленого кобальта. И свет ударил ему в глаза, когда он оказался в комнате….
На всех стенах висели картины. Их рамы могли соперничать своею скромностью с рамами Толстого и Горького в кабинете литературы, но несколько из картин были обрамлены золотом, сказал бы Голландец, если бы ему до этого хоть раз довелось увидеть такое количество желтого металла.
Он стоял, сжимая кулек все сильнее и сильнее. И из него на пол, по одной, падали леденцовые конфеты. Он не обращал на их каменистый стук никакого внимания. Голландец ничего не слышал, кроме шума в голове, и ничего не видел, кроме картин.
– Юноша, вы обезумели? Зачем вы беззубой бабке принесли леденцы?
Оторвавши взгляд от стены, Голландец спохватился и протянул старухе кулек. Все сейчас происходило вопреки времени и образам в нем. Словно выхваченные из потока реальности ирреальные мгновения на полотнах…
– Вас так чарует импрессионизм?
Голландец кивнул.
– Я напою вас чаем.
Голландец еще раз кивнул, на этот раз смущенно.
– Я завтра умру, юноша, – произнесла старуха после второй чашки чая, – поэтому будем кратки. Вам нужно отыскать Головина.
После первой порции информации вторую он воспринял не сразу.
– Отчего вы все молчите, зимородок?
Сковавшие его рот годы никак не могли победить его врожденную способность, и поэтому Голландец всегда, когда был изумлен и ему не хватало времени вспомнить, что склонен к немоте, начинал шевелить губами. Покачав головой, старуха поднялась и направилась к комоду. Через минуту перед Голландцем лежала ученическая тетрадка в клеточку, в которой не хватало нескольких листов, и шариковая авторучка за тридцать пять копеек.
– Я иногда краду отсюда листы, чтобы написать письмо сыну, – сообщила старушка, усаживаясь и поднимая блюдце с чаем. – Вчера снова писала. Рассказала, как со мной обошлись. Да заодно и попрощалась.
«Почему ваш сын не заберет вас к себе?» – быстро набросал на листке Голландец и показал старухе.
Найдя на груди пенсне, она освободила запутавшийся в оборках платья шнурок, прочла и снова занялась чаем.
– Он не может этого сделать.
«Он не может приехать, даже когда вы попрощались с ним?»
– Он умер десять лет назад от сахарного диабета.
Если бы не картины на стенах и стол в углу комнаты, на котором лежали несколько чистых, состарившихся вместе с хозяйкой палитр, если бы не несколько десятков лежащих, как стволы на лесоповале, кистей, Голландец непременно решил бы, что имеет дело с сумасшедшей. Иначе как объяснить ту схватку с Ведьмой в музее, сообщение о завтрашней кончине и письмо сыну, который умер в семьдесят шестом году?
– Человек обязан с кем-то общаться, иначе перестанет быть человеком, – сказала старуха, перебирая на пальцах перстни, которые никогда не носила в музее. – Одиночество, милый друг, – это когда некому рассказать свой сон. – Помолчав, она словно вынужденно добавила: – А ведь я знала, что ты явишься.
Голландец поднял брови.
– Ты не такой, как все. Не лучше и не хуже. Просто – другой. Объяснил бы кто-нибудь старой дуре, как можно писать четырьмя пальцами…
Голландец посмотрел на руку. Он вспоминал об отсутствии пальца на руке, только когда перехватывал кисти маленького номера. Они выскальзывали из его больших рук.
– И, бог свидетель, как хотела бы я посмотреть на полотно, написанное твоей пятерней.
Об этом Голландец вообще никогда не задумывался.
Несколько мгновений она не отрывала изучающего взгляда от лица Голландца, а потом вдруг обронила:
– А быть может, он у тебя был лишний, и Господь отнял его у тебя, а, мальчик?
Голландец почувствовал непреодолимое желание вернуться в плохо нагретую комнату старухи на другом конце города. Здесь все было на удивление неправильно. Необоснованный запах свежести, необъяснимость яркого, почти праздничного света из обыкновенной лампочки в шестьдесят свечей. И, наконец, цвета. Все предметы в этой квартире словно опрыскали водяной пылью – Голландец видел их цвет до самой глубины. В мир, который ему сейчас хотелось поскорее покинуть, он знал, ему захочется вернуться завтра же.
– Вот адрес Головина. – Старуха, закончив разглядывать Голландца, написала что-то на листке и вырвала его из тетради. На обратной стороне она стремительным почерком набросала несколько фраз. – Ты найдешь его и скажешь, что от Беловой. Впрочем, я там все написала. А теперь спеши домой, юноша, и да пребудет с тобой бог.
Поднявшись, она протянула ему руку.
Он взял ее и почувствовал тепло. Невидимая сила проникла в его руку и растопила холод ладони.
– Эту руку целовал сам Коровин, юноша. – И Голландец познакомился с улыбкой старухи. Он не мог объяснить, зачем это сделал, но вдруг наклонился и поцеловал тыльную сторону ладони.
«Я приду завтра к вам, можно?»
Отложив тетрадь, старуха кивнула и погладила его по голове.
– У тебя есть девушка, мальчик?
Он покачал головой.
– Ты спрашиваешь, зачем? – удивилась старуха, снова вглядываясь ему в лицо. – Человеку нужно обязательно любить. Впрочем, когда это случится, ты не заметишь.
Она смотрела, как он, стыдясь и пряча одну ногу за другую, завязывает не однажды разорванные и связанные шнурки на потрепанных грязных ботинках.
– Принеси мне завтра ирисы.
«Ирисы?» – Голландец ошеломленно поднял брови.
– Я очень люблю ирисы, юноша. Меня зовут Ирида Максимовна. Тебе это о чем-то говорит?
Голландец покачал головой.
– Ирида – богиня, посланница богов с Олимпа. Она сходила по радуге на землю, поэтому слово «ирис» в переводе с греческого означает «радуга». Теперь понял, бестолковый юноша?
Голландец поднял голову и из прихожей проник взглядом в комнату. Та часть ее, что была видна из проема двери, продолжала светиться ярким светом.
Поднявшись, он вздохнул, изобразил ладонями маленький фейерверк и снова вздохнул, разведя руки в стороны.
– Я знаю, что они давно отцвели… – Она хитро прищурилась, отчего ее лицо покрылось сеткой морщин. Протянула Голландцу сложенный вчетверо листок из ученической тетради и пробормотала: – Ирисы можно украсть в холле ботанического сада…
Потрясенный до того, что пронизывающий ветер и секущий глаза дождь он почувствовал лишь перед домом, Голландец решил к старухе больше не ходить. Но утром, едва почувствовал себя в новом дне, понял, что пойдет. Ему нужен был проникающий в него свет. Запах свежести, в котором присутствует едва ощутимый привкус масляных красок, пропитанные светом предметы в квартире, голос старухи и ее уверенный взгляд. Едва дождавшись окончания занятий, он пошел к ботаническому саду и по дороге думал, почему такой силой наполнены глаза этой женщины, такой энергией, и почему так ярко выглядят они рядом с непримечательными глазами Ведьмы.
Срезав перочинным ножиком три ириса так осторожно, что даже не стряхнул с них росы, Голландец понял почему. Ведьма боялась цвета. Он не вселял в нее жизнь. Оттого ее глаза были не приучены к свету. Откуда взяться ярким цветам в ее взгляде, если она никогда не нанесет хром на картину, не заглушив его предварительно охрой… Цвет не впитался в ее взгляд, он не поселился в глазах…
Он пришел к старухе, когда та уже лежала в гробу.
– Ночью, ночью умерла, – отгоняя Голландца как муху, торопливо объяснила ему одна из бабок в квартире. – Неча здесь ходить, тревожить… Картины она музею отписала, квартира государственная. Так что неча.
На третий день ее хоронили. Он не пошел на занятия. Когда могильщики зарыли гроб и шесть бабок – вся прощальная процессия, разбрелись по домам, сам не понимая зачем, он просидел у могилы до обеда. А потом положил на пахнущий пашней холмик три завядших ириса и, подняв воротник куртки, ушел.
Три ириса пролежали на могиле до вечера. И вскоре цветки один за другим утащил ветер.
* * *
Он потерял cто двадцать минут бесценного времени. Куда ехать? Мысли двигались только в одном направлении – Лебедев. Ну не может, не может никто больше взять картину! Слова капитана подтверждали правильность хода его мыслей. Все похоже на дело рук Лебедевых прислужников. В тех двух, что встретили его у Большого, безошибочно угадывались пенсионеры от Конторы. Ближе к закату карьеры сотрудники госбезопасности любят обращаться в советников по вопросам безопасности тех, кого на подъеме карьеры давили как кроликов. И вели эти пенсионеры Голландца по Москве профессионально – не придерешься. Не к кому. И не к чему. Ни картины, ни пенсионеров.
