Толстый скривился и недоумённо дёрнул плечом.
– За то, что умный. И, конечно, гордый. Но, главное, за голову, и это – по-нашему, по-русски.
А Кинжалу было хорошо.
Он видел – его уважали.
Все присутствующие были свидетелями его стремительного взлёта на вершину группировки. Каждый примерно знал, чего и сколько принёс в клюве Кинжал, и это было выше самой лютой зависти. Он не выставлял себя авторитетом, хоть, по существу, таковым был с самого начала. Кинжал с удовольствием носил звание пацана, и тот же Желвак убедился, что это не поза.
А у Толстого был один интеллектуальный недостаток – он не мог вытерпеть собственное непонимание. Пустоту, образовавшуюся от недостающих фактов, Захарыч тут же должен был заполнить собственными догадками и, наконец, игрой воображения. А это частенько искажало реальную картину. Что поделаешь, Толстый в вузах не учился, свои университеты он проходил с отмычками для вскрытия чужих дверей да на зонах.
Последующий опыт сочинителя – это много, но далеко не всё.
Он просёк, что Кинжал с Желваком при встрече обнялись, как кореша, и Брут с паханом уже на «ты». И он бы не был мозговиком ОПГ, если бы не придумал против Кинжала одну каверзу – под видом подарка ко дню рождения.
Когда они остались втроём, Толстый вынул из кармана увесистый пакет.
Это были цветные фотографии размером 18х24 сантиметра, редакционный стандарт.
Сели они с Желваком так, чтобы свет падал на лицо Кинжала, – предстояло фиксировать его реакцию.
Когда жизнь делала подлянку, у смуглолицого руководителя холдинга начинало белеть вокруг рта. Это хорошо знали и Желвак, и Толстый, который однажды и просёк, что у того «рожа матом покрывается».
Расслабленный и, кажется, вполне счастливый Кинжал вынул из конверта снимки, тут же катанул на скулах желваки и местами побелел.
Кореша увидели – попали в точку.
Это была профессиональная съёмка его жены, дочери, любовницы и сыновей-близнецов.
Семья была снята на море, скорей всего, где-то в Южной Европе. На фоне голубой воды и зелёных пальм – вполне довольные жизнью лица. На двух-трёх фотографиях были срезы ножницами, – убрали чьё-то лишнее изображение.
Вологодская Маргарита играла с сыновьями на детской площадке у нового высотного дома. Съёмка была зимняя, и Кинжал отметил, что одеты все – на уровне, а на Марго – дорогая норковая шуба.
Умный Кинжал видел: братаны ЖДУТ. И главным для него было сейчас это, а не ёкнувшее сердце тренированного спортсмена.
«Умрите сегодня, а я – завтра», – сказал он про себя, бросил пачку снимков на столик у гигантского торшера, широко демонстративно зевнул, с хрустом потянулся и максимально равнодушно посетовал:
– Жаль, собаку не сфотографировали. Где она теперь, Аделина, девочка моя?
Уже в машине Желвак матюгнул Толстого:
– Стареешь, Захарыч. Утёр он нас. А ты знаешь, я не люблю выглядеть дурнее, чем я есть.
Шустрая домработница-украинка с напарницей были отпущены заранее, остались лишь четверо охранников.
Кинжал принял горячий душ и решил заночевать внизу, в гостиной. Он постелил на диван бельё, погасил свет, поднялся наверх и включил ночник в своей спальне: пусть снайпер, если он вдруг образуется, думает, что цель там.
В полумраке тени ожили.
Сначала он вспомнил о своей коллекции холодного оружия, и на душе стало тепло.
Вчера заветный чёрный чемодан наконец вернулся к законному владельцу. Он с упоением ждал встречи со своими раритетами – после столь долгой разлуки.
Потом Кинжал стал грезить о Веточке и Олесе.
Последняя степень несчастья – это когда даже подумать не о чем, потому что ничего хорошего в жизни больше нет.
Выходит, у него ещё не всё потеряно.
Часа в четыре утра, когда было уже светло, заиграл один из мобильных телефонов – экстренная связь с его ласточками.
– Леонид, – услышал он апатичный юношеский басок резко повзрослевшей Олеси. – Приезжай. Я только что убила сестру.
Справку с диагнозом «внезапная смерть» подписал главврач городской больницы.
Место на кладбище – самое престижное. На купленном участке Кинжал оплатил и последующее перезахоронение матери и бабушки.
Оперативно организованные похороны охраняла местная милиция.
Отпевал отец Василий. Оказывается, Веточка, как и сестра, была крещёной.
Во дворе их родительского дома накрыли столы для желающих помянуть безвременно ушедшую из жизни 19-летнюю землячку.
Не пришёл ни один человек.
Даже местные алкаши не позарились на халявную дорогую водку, привезённую из Москвы.
Охрана проверила дом на предмет прослушки.
Кинжал жестом показал, чтобы СМОТРЕЛИ, и заперся изнутри вдвоём с пришибленной Олесей.
– Рассказывай; не торопись; всё по порядку; со всеми подробностями.
Олеся ещё утром сообразила – ей ничего не будет.
Единственный следователь, прокурор, судья и палач у неё один – её красивый Леонид, которого слушаются и менты, и местные бандиты, как строгого воспитателя в детском садике.
Когда в седьмом часу утра он влетел сюда, Веточка лежала на ковре в засохшей луже крови. Рядом – орудие убийства, хозяйственно-бытовой топор. Во всём доме горел свет. Олеся с густо накрашенными губами, распущенными волосами в богатом чёрном пеньюаре танцевала под песню «Чашка кофею», даже не завесив окна и не закрыв дверь, а звук – на полную громкость.
Но уже через полчаса все улики, обильно политые бензином, догорали на огороде.
Потом Кинжал заставил найти среди пепла топор без топорища, лично отвёз его на Оку и зашвырнул в воду, сначала узнав, где там самое глубокое место.
С Олесей всё это время находился в спальне его охранник Глеб. В его задачу входило одно – время от времени подливать в рюмку её любимый яичный ликёр и следить, чтобы убийца ни с кем не общалась.
Но Олеся была трезва.
Спокойная и равнодушная ко всему происходящему, женским чутьём она уловила, что прежняя жизнь закончилась, и больше никогда не вернётся. Она успела понять, что ничего хорошего этой ночью не случилось, а скорее, наоборот.
Да, эту ненавистную сучку она убила. Но где же радость или хотя бы облегчение?
– Есть хочешь?
Это уже было по-отечески, – Кинжал словно услышал свой голос со стороны.
Здесь стоял нестерпимый запах хлорки.
Смыванием следов занимались его телохранители и делали они эту грязную работу так, как считали нужным – запах пока не выветрился. Зато – «чисто», как говорили эти хваткие бывалые ребята.
– Олеся, девочка моя. Я бы ни за что тебя сейчас не пытал, но мне срочно надо знать, что здесь произошло – во всех деталях. Веточку уже не вернёшь, а нам с тобой ещё жить да жить. Но в случившемся нужно обязательно разобраться. Может, выпьешь ещё любимого ликёра?
Олеся была в наскоро собранном траурном одеянии – брюках и водолазке. В белых пышных волосах – любимая чёрная лента.
Она подошла к Кинжалу и уселась на колени.
Московский «следователь» легко приподнял стрёмный груз и усадил на стул:
– Ласточка моя, сейчас нужен конкретный базар – за мочилово, которое ты здесь устроила. Или это – не ты? Может, кто-то другой? Тогда – кто? Давай, колись по-шустрому, и рвём отсюда когти – навсегда.
Данный филологический стандарт был Олесе ближе.
И озерковская ведьмочка заговорила:
– Ветка продала те перстенёчки.
– Это она сама тебе сказала?
– Нет, я увидела, что коробочка пустая. Они лежали вместе, мой – с круглым камешком, её – с овальным. Я спросила – где подарок Леонида? Она хихикнула, что толкнула на базаре.
– И ты сразу – топором?..
– Нет. Я говорю, тогда где деньги? Она тут же побежала смотреть коробочку, потом налетела, вцепилась в волосы. Стала кричать, что убьёт…
«Как нашкодившая студентка библиотечного техникума».
Чем рельефнее вырисовывалось происшедшее здесь, тем больше у Кинжала холодело в груди.
Мысли роились, наползали одна на другую.
– Что было потом?
– Я закричала, боялась, вырвет волосы. Она отпустила, а я побежала на кухню, за топором. Прибегаю, она роется в том ящике… Я и рубанула, сзади. А зачем она продала, они были такие красивые…
– Собери самое необходимое, не забудь все деньги, документы и драгоценности, что есть в доме. Ребята проводят тебя в машину. Ни с кем не разговаривай, сиди там и носа не высовывай. Скоро поедем в Москву.
Во дворе с ноги на ногу переминался Ржавый, здешний «положенец».
Он понимал, что проблемы – лично у него, а не в этом доме, чтоб он сгорел!
Уважаемые московские люди попросили его приглядывать за сестричками, и – вот тебе на!
Когда он увидел, что прямо на него идёт сам Кинжал, понял, сейчас будет решаться, как ему дальше жить и, главное, где: на том свете или по-прежнему на этом?
