– Как простили? – оторопел начальник милиции.
– По-христиански… Как же еще?
В кабинете уже в который раз воцарилась мертвая тишина. Такое эти стены слышали впервые.
– И что дальше?
– А потом, как мне кажется, он ушел, – пожал плечами отец Василий.
– Как ушел?! – хором выдохнули Скобцов и Медведев. Похоже, что они так и думали, что костолицый все еще отсиживается где-нибудь в потаенном месте храма и стоит немного на попа надавить…
– Все детали мне неизвестны… там ведь у ворот, кажется, ваши люди стояли, Аркадий Николаевич?
Скобцов побледнел: фактически его только что обвинили в преступной служебной халатности.
– Так, Аркадий Николаевич… – зловеще произнес Медведев.
Скобцов побледнел еще сильнее.
– Я думаю, что вы задали мне все свои вопросы? – наклонил голову отец Василий, но ответа не последовало. И тогда он развернулся и в полной тишине вышел из кабинета.
* * *
Когда отец Василий вернулся в храм, во дворе уже почти никого не осталось. Но сам храм был полон. Вчерашние «Дети Духа», лично убедившись в могуществе намоленной иконы, стояли перед ней сплошными рядами – не протолкнуться, – и каждый просил о своем. «И слава господу! – радостно вздохнул священник. – Как хорошо-то! Как славно!»
Он прошел в бухгалтерию и первым делом прижал Олюшку к себе.
– Я так по тебе соскучился! – с чувством произнес он. – Представить невозможно!
– Я – представляю, – положила ему голову на плечо жена. – Вот порою вас нет и нет, а я сижу одна-одинешенька на кухне, в окно смотрю и гадаю: живы ли вы еще или нет…
– Ты же знаешь, господь хранит своего недостойного раба, – улыбнулся ей священник.
– Знаю, – уверенно кивнула жена. – И все равно боюсь. Каждый раз. – Она подняла свои прекрасные глаза, и в них читались обожание и мольба. – Вы уж не покидайте меня надолго, пожалуйста… Хорошо?
– Хорошо, моя милая, – нежно поцеловал ее отец Василий.
* * *
Он попил чаю с принесенными женой домашними кексами и понял, что ему очень и очень хочется побыть одному. Но здесь, в бухгалтерии, все было слишком по-свойски, привычно, а в храме так и стояли перед иконой возвращенные в лоно православной церкви люди. Отец Василий подумал и взял из стола ключи от нижнего храма.
– Пойду помолюсь господу нашему, – известил он жену и вышел.
Как это бывает порой в конце февраля, на дворе пахло весной, и священник, со вкусом вдыхая этот новый воздух, прошел к дверям нижнего храма. Вставил ключ в замочную скважину, открыл дверь и, медленно ступая по гулкому полу, вышел в самый центр. Отсюда дверь в тайник, в котором несколько десятилетий хранилось главное храмовое сокровище, была отчетливо видна.
Он торжественно, с чувством опустился на колени и молитвенно сложил руки на груди. В этот миг священник, как никогда остро, ощутил и бренность своего земного бытия, и величие рано или поздно предстоящей встречи со всевышним. «Господи, – сказал он. – Ты видишь меня перед собой, как есть. Ты всегда меня видишь таким, какой я есть на самом деле, таким, каким даже я сам себя не вижу… Так помоги мне…»
Раздался отчетливый всхлип.
«… Так помоги мне, недостойному рабу твоему…»
Всхлип повторился. А потом кто-то громко, натужно высморкался. Священник вздрогнул и открыл глаза. Теперь было тихо.
«… мне, недостойному рабу твоему, понять…»
Кто-то громко вздохнул и шмыгнул носом.
Священник резко открыл глаза. Храм был пуст.
Он подождал некоторое время, и наконец его ожидание было вознаграждено: всхлип снова повторился.
Звук шел из-за двери тайника.
Священник осторожно, на цыпочках, подкрался к железной двери и приложил ухо к холодной поверхности: за ней отчетливо слышалось тяжелое дыхание.
С того самого момента, как икону вынесли к людям, эта дверь не закрывалась: памятуя о том, как нечаянно захлопнул ее, а затем чуть не погиб от жажды вместе с костолицым, священник самолично загнул язычок щеколды, и с тех пор эта дверь вполне могла быть прикрыта, но ни в коем случае не захлопнута навсегда. Отец Василий никому на свете не желал повторения своего горького опыта. Но теперь там, внутри, кто-то сидел.
Отец Василий перекрестился и рванул дверь на себя.
Он никого не увидел: внутри было темно, как в преисподней. Но звук дыхания усилился.
– Кто тут? – спросил отец Василий.
– Уйди, скотина, – плачущим голосом ответили из темноты, и это был голос костолицего.
– Боря? – Только теперь священник понял, почему бывший миссионер не попал в цепкие руки Скобцова.
– Уйди, гад! – надрывно произнес костолицый, явно не желая покидать своего убежища.
– Ладно, Боря, хватит, – примирительно сказал священник. – Выходи…
– Не доводи до греха, поп! – с клокочущей ненавистью выкрикнул костолицый из темноты.
– Ладно, не буду… – пожал плечами священник и отошел от двери. Некоторое время постоял в полном молчании и вздохнул. – Ты меня извини, Боря, но по-другому было нельзя…
– Ну да, как же! – ядовито откликнулся костолицый. – Православному храму прихожане нужны, чтоб было кому пожертвования нести… Поэтому ты меня им сдал?
– Ну, ты там у себя в секте тоже не за спасибо работал, – подколол его священник и понял, что это получилось глупо, жестоко, а главное – лживо: дело-то в душах, а не в деньгах…
Отец Василий не мог не признать, что в главном костолицый прав: он сдал его «Детям Духа» именно из-за прихожан, пусть и в пылу негодования на эту дурацкую акцию Скобцова и Медведева. Но мысленно признаться в этом себе было не одно и то же, что громогласно – бывшему сектанту.
– Я тебя еще и спас, если ты помнишь, – тихо сказал он костолицему. – Братки у тебя на хвосте плотно сидели…
– С братками я уж как-нибудь справился б, – ответил из темноты костолицый. – А как я с этим теперь жить буду?
– Ничего, Боря, ничего… – вздохнул священник. – Была бы вера, а жизнь приложится.
– А если веры нет? – Голос костолицего был серьезен и прозвучал совсем близко.
Священник поднял глаза: бывший миссионер стоял, опираясь длинной сильной рукой на косяк двери тайника.
– Не знаю. Я без веры просто не выжил бы, – честно признал священник. – И я не знаю, как ты еще живешь…
– Разве это жизнь? – махнул рукой костолицый.
* * *
Они проговорили часа три. Борис очень тяжело переживал свой сегодняшний позор, но даже гордыня не могла помешать ему увидеть тот факт, что жизнь его идет под откос, и чем дальше, тем круче. Но со спасительной силой веры во Христа он почему-то согласиться никак не мог. То ли потому, что был воспитан атеистом, то ли потому, что никак не мог набраться мужества и признать, что за каждый грех, самый малый, еще придется ответить. Этот такой сильный с виду человек внутри оказался слишком слаб, чтобы не скрывать от себя жуткой правды вечной жизни и вечной памяти о каждом своем проступке и преступлении. И вот с этой его слабостью, похоже, ничего поделать было нельзя.
Отец Василий дождался темноты и, проверив подступы к храмовому двору, беспрепятственно вывел костолицего на маленькую, ведущую к речке Студенке улочку.
– Иди, Борис, – сказал он бывшему своему врагу. – Будь я более самоуверен, я бы сказал: иди и впредь не греши… Но тебе еще многое нужно понять, чтобы принять такое напутствие без протеста. Поэтому просто иди.
Костолицый кивнул и молча, не попрощавшись и даже ни разу не обернувшись, исчез в темноте.
* * *
Когда отец Василий приехал домой, он не чувствовал ни рук ни ног – таким тяжелым выдался день.
– Давай сюда, Олюшка, свои блинчики, и спать, спать и спать! – выдохнул он с порога и притянул жену к себе.
– Вам Костя звонил, – легонько отодвинулась Ольга.
– И что? – сразу почуял неладное священник.
– Он был рассержен. Сказал, что его менты допрашивали про вас, а потом еще и Толика задержали, и тоже все из-за вас…
Отец Василий замотал головой.
– Не понял…
– И Веру, говорит, так еще и не выпустили.
Отец Василий почувствовал, как его лицо стало наливаться кровью. Он был готов сгореть со стыда. Он ведь еще утром, от Анзора узнал, что Веру повязали, а у Медведева ни словечком о ней не обмолвился – начисто забыл! А теперь еще и Толян с Костиком…
– Давно он звонил? – тихо спросил он.
– Только что. Но сказал, чтобы домой вы ему не звонили, а лучше сразу в ментовку ехали – Толика и Веру выручать. Его самого, сказал, конечно, отпустили быстро, а ребят до сих пор держат…
Священник глянул на часы: половина одиннадцатого ночи! Он не знал, когда и за что именно повязали Толика, но Верка сидела у них уже более пятнадцати часов.
– Так, я поехал, – чмокнул он Ольгу в щеку. – Костя будет звонить, скажи, я в ментовке…
– Ладно.
«Этого еще не хватало! – думал он, спускаясь по ступенькам крыльца. – А Толика-то за что? Неужели Костик прав и все это из-за меня? Зачем? Неужели банальная месть? Или под меня копают? Зачем?» У него не было ответов.
