Сначала проглянул брезент, затем зеленые ящики, их тут же вскрыли — новенькие, в смазке, автоматы Калашникова блеснули воронеными стволами, вот-вот готовые прыгнуть прямо в руки. Потом откопали футляры с реактивными гранатами, «цинки» с патронами, еще один ящик с автоматами, ручные гранаты в молочном бидоне и прочую дребедень, от которой у военного часто сводит скулы и пропадает желание улыбаться.
Лаврентьев посмотрел на это добро, восторга не выразил, потому как уже предвидел последствия, приказал:
— Загружай! Сабатин запаздывает, ждать не будем…
Пленные загрузили оружие, затем их рассадили по машинам. Водителей легковушек командир отпустил и сказал на прощание:
— Передайте Сабатину, что наглость его холуев терпеть не собираюсь и наказывать буду беспощадно.
На следующий день появились три посланца от Сабатин-Шаха. Лаврентьев принял их через час, провел по территории полка, показал гауптвахту, где содержались боевики, и пояснил, что своей властью арестовал их на десять суток за попытку угрожать оружием должностному лицу при исполнении им своих обязанностей.
— Расстрелять их по законам военного времени я, к сожалению, пока не имею права, Уголовный кодекс уважаю, так что ограничился арестом. Об этом я сообщил нескольким журналистам, в том числе и американским. Сейчас арестованные убирают территорию, чистят туалеты. Блеснут в труде — отпущу раньше. Питание у них калорийное, все довольны. Так и передайте Сабатину. Это все. Дежурный вас проводит…
Вечером позвонил Сабатин-Шах. Он любезно похвалил военную хитрость Лаврентьева и перешел к делу:
— Командир, этих трусливых щенков можешь оставить себе, но верни мне оружие.
— Оружие ты не получишь, а вот щенков забирай, вырастут, может, собаками станут.
— Зачем, командир, тебе неприятности?
— Сабатин, ты еще не понял? Меня пугать — себе дороже…
И тут же грукнул еще один звонок. «Москва. Чемоданов!» — с тихой тоской понял Лаврентьев и выразительно посмотрел на Штукина, который минуту назад появился в кабинете. Действительно, это был генерал. Комдив доложил по команде про захваченное оружие и пленных, и вот теперь начались последствия.
— Ты что там натворил, Лаврентьев? — забулькал знакомый голос.
— Меня попытались захватить в заложники, — устало начал командир. — А я не согласился.
— Я не об этом! Зачем тебе было связываться с этим оружием? Тем более людей на гауптвахту сажать! Ты что, прокурором себя возомнил?
— Меня больше часа держали под дулами автоматов. Может, мне еще извиниться тогда надо было?
— У тебя нейтралитет, а ты его попрал!
Лаврентьев почувствовал, как накаляется генеральский голос.
— Это они нарушили, товарищ генерал! А я отреагировал, как подобает командиру российского полка, а не блудливому миротворцу.
Чемоданов умолк, видимо, осмысливая услышанное, потом, наполнившись воздухом, забулькал с новой силой:
— Лаврентьев, ты забыл, с кем и как разговариваешь! Немедленно отпусти пленных и верни оружие!
— Оружие я уничтожил! — соврал Лаврентьев.
— Очень плохо! Мы ведем перспективную работу, а ты, понимаешь, палки нам в колеса вставляешь! Ты меня хорошо понял, Лаврентьев?
— Понял, — после паузы отозвался командир и тихо добавил в сторону Штукина: — Создается впечатление, что у Сабатина прямая связь с Москвой.
— Хорошо, — тут же успокоился генерал и спросил: — Как там мой геройский родственничек поживает?
— Какой?
— Чемоданов, естественно.
— Чемоданаев?
— Ну да! Что ты там, в самом деле! — раздраженно послышалось из трубки. — Представление написал?
— На кого? — не понял Лаврентьев.
— Посмотрите, опять придуривается! Или еще не очухался после того, как побывал в заложниках? Единственный солдат остался в полку, все разбежались, а ты не знаешь, на кого писать представление на орден. Да, орден «За особое мужество». И поторопись!..
Неожиданно связь прервалась, и Лаврентьев спросил:
— Ты что-нибудь понял? Представление на этого раздолбая! Где он, кстати?
Штукин зачем-то посмотрел на часы и ответил:
— Спит в санчасти.
— Подагра мозга. Он считает Чемоданаева своим родственником.
Штукин замялся, потер пальцами переносицу.
— Тут такое дело получилось… — аккуратно начал майор. — Этот Чемоданов то ли не расслышал, то ли не понял, но решил, что наш боец — его родственник. Я попытался его переубедить, а он перебивает, бормочет, как индюк, что у него редкая потомственная фамилия и ошибок быть не может. И он в разговоре напрямую сказал, что надо представить Чемоданова к правительственной награде. Я уклончиво пообещал. Может, и офицеров заодно представим…
— Не городи чушь! Наши офицеры выбросят в помойку награды, если вместе с ними наградят и этого бездельника. — Лаврентьев подозрительно глянул на Штукина. — А ты чего такое живейшее участие принимаешь? Что-то и тебе перепадет, в академию трассу расчищаешь?
— Евгений Иванович, ведь мы с вами насчет академии договорились!
— Отпущу, но не вздумай писать представление на этого гоблина.
Тут снова позвонил Чемоданов. Генерал сообщил такую новость, от которой у Евгения Ивановича сразу зачесалась спина и засвербело в ухе: через два дня полку предписывалось выделить усиленную бронегруппу и выдвинуть ее на прикрытие границы. Сначала он не поверил своим ушам, но еще более изумился, когда генерал назвал количество необходимой техники: пять танков и десять бронетранспортеров с экипажами.
— У меня же людей нет! Кого я в полку оставлю? — заорал Лаврентьев так сильно, что за окном снялась с деревьев стая ворон и, откаркав, опустилась на крышу столовой.
— Если не прикроем границу, твой полк сметут как щепку, — зажужжало в трубке.
— На месте постоянной дислокации меня никто не сметет! — еще громче прокричал Лаврентьев. Его фразу хорошо расслышали прохожие за полковым забором.
— Оставишь необходимое количество для охраны, остальных на южные рубежи республики. И это приказ.
Разные «хренации» случались в воинской жизни подполковника Лаврентьева Е.И. В Афгане без саперного прикрытия по напичканным минами дорогам прорывался к своим, два раза подрывался, старичок БТР терял колеса, как зубы, но все же вывез, вытащил, спас. В том же Афгане его роту высадили в самое логово моджахедов, и была бы им хана, если б Лаврентьев не приказал взять штурмом дом-крепость с башнями и высокими толстыми стенами. Они высадили гранатометом двери, перебили команду моджахедов и сидели, пока не пришла помощь. Однажды ему приказали послать людей снимать вооружение со сгоревшего вертолета, он отказался, потому что «духи» заняли господствующие высоты и вся затея могла закончиться новыми трупами. Когда же пригрозили самыми страшными карами, поехал на БТРе сам, прихватив сержанта. Хорошо, что вертолетчики, узнав о безмозглом приказе, поддержали огнем… Снял он тогда покореженные пулеметы, молча швырнул к ногам заезжего армейского начальника.
Но на этот раз ситуация была серьезней. Авторов приказа не интересовали трудности Лаврентьева. На границе решались стратегические замыслы. И комполка по этим замыслам должен собирать свою измученную команду, формировать офицерские экипажи и выдвигать их куда-то к югу. Те, кто останется, будут уповать на милость боевиков той и другой стороны. Сейчас в городе тихо. Но грош цена этой тишине. «От психов бы избавиться, — подумал еще Лаврентьев. — Сроки истекли, а Кара-Огай все кормит обещаниями. Он хочет стать президентом». Но выгнать больных командир не мог.
Предстояло решить и проблему с трофейным оружием. Боевиков к следующему вечеру он отпустит — поработали на совесть, видно, соскучились по физическому труду. Отдать же просто так оружие — значит показать слабость, не отдавать — не выполнить приказ Чемоданова. Оставался промежуточный вариант. Командир вызвал мастеровитого прапорщика-ремонтника и, показав на ряды сияющих свежестью автоматов, спросил, сколько ему понадобится времени, чтобы привести их в негодность.
— Ломать — не строить, — заверил прапорщик. — К вечеру управлюсь.
После ужина командир отправился смотреть. Стволы автоматов украшали новенькие овальные ноздри.
— Хорошо, — похвалил работу Лаврентьев, — теперь они годятся только для начальной военной подготовки.
Боевиков посадили на бронетранспортеры и вместе с изувеченным оружием вывезли подальше от города.
На следующий день Лаврентьев прощался с Ольгой. Она прильнула к нему, и он расцеловал ее, как родную жену. Неожиданная близость, нахлынувшая горячей волной, передалась и Ольге.
— Мне так не хочется, чтобы ты уезжал, — с горькой улыбкой выдавила она и торопливо вытерла слезку на щеке. — Ты для меня последняя опора и защита, у меня никого нет, кроме тебя… Может, возьмешь меня с собой?
