Я устало брёл по разбитым улицам под одобрительные выкрики и пулемётные очереди в небо. В спину слышалось хорошо выученные на арабском слова: «Рыжий дьявол! Рыжий дьявол!»
Далее наверняка следовали слова восхвалений, но большей частью я их не понимал. Шёл, улыбался, кивал, как китайский болванчик, и не знал, куда себя деть, в какую щель залезть, чтобы каждый проходящий на ломаном русском, исковерканном английском, с половиной слов на своём родном шлёпал по плечу, обнимал и неизменно повторял:
— Ты послан нам Аллахом, как великий воин.
Кто я для него? Для них всех? Всего лишь удачливый наёмник, что держится на плаву в истерзанной войной стране не первый месяц?
Шесть лет войны: два года срочником, два года прапором по контракту и почти два года по горячим точкам. А до этого ещё пять лет войны, только в ограниченном пространстве, а до этого ещё полгода войны: с жизнью, с местью, с обстоятельствами. Это в сумме почти двенадцать лет войны с самим собой.
Ещё три года и сумма мирных и военных лет сравняется.
Только доживу ли? До сих пор не могу найти ответ, что здесь делаю. Зачем я на этой войне? Почему улыбался тот чёртов террорист?!
Всё, устал от войнушек. Слишком много крови по жизни, слишком много смертей. Теперь ещё и в бойцы за свободу записали. Лимит. Пора уходить из истерзанной страны. Я выжат до дна души. Не за деньгами же сюда ехал, право слово. Просто хотел проверить себя на прочность, понять, какой на самом деле? Вырос ли новый стержень?
Скорее всего, лучшим ответом являлось то, что ещё жив.
Пронзительно-синее небо уже не было таким яростным, воздух был сухим и ветер сглаживал представления об Арабском полуострове. Народ высыпал на улицы из подвалов, укрытий, крыш и бункеров. Жизнь забила ключом, и всевидящий спутник предиктора бессильно наблюдал каждую улыбку, каждый радостный танец взрослых и детей, и… дула, направленные в небо, словно жаждущие достать тот самый спутник.
В город вернулась жизнь, и даже дети на какое-то время вновь стали детьми, ощутили утраченное детство, вспоминая, что можно играть и не слышать постоянных взрывов и перестрелок.
Война украла их возраст, и это ощущалось в том, что никто не обращал внимания на кровь по стенам и дорогам и тела, в беспорядке валяющиеся вдоль улиц. Свыклись, как с солнцем. Похоронные обряды будут чуть позже, как и слёзы потерь. Сейчас только слёзы радости и нет мыслей, что будет завтра или через неделю.
Они не позволяют себе думать, что коалиция придёт мстить. Уничтожать дерзких, что посмели сказать своё нет оккупации, и тотальной «свободе», навязанной захватчиками.
К чёрту мысли. Не возьму больше в руки оружие. Снайперку засыпало на лестнице, пистолет где-то там же. Впервые не ощущаю беспокойства по этому поводу.
Шагал, свободный от защиты и атаки. Мне уже всё равно. Душа отвергла оружие и воинственный дух впервые с ней согласен. Довольно. Не будет больше крови! Слышишь, ангел-хранитель? Я свободен!..
Плач за углом показался привидением на улице счастья и радости. Не знаю, как я услышал задушенные всхлипы. Скорее не слухом, сердцем, но ноги свернули с главной улицы в подворотню, привели к жилищу Охмара.
Единственный во всём городе настоящий друг лежал на пороге милого сердцу гостеприимного дома. Глаза застыли, глядя в небо. Руки побелели, яростно сжимая автомат. Кровавая дорожка на щеке и с десяток пулевых ранений в груди довершали картину. Умер, защищая свой дом, свою семью. Всю, что осталось защищать.
У тела рыдала шестилетняя Оксана. Огненновласая, как и я. Выделяющая своим цветом волос и далеко не арабским именем, как альбинос на фоне прочих детей, и именем, которое врезалось в память с совсем другим человеком.
Но могу ли обвинять теперь всех Оксан, что заставляют вспоминать именно ту?
Девочка и на арабку походила менее всего: белая кожа, зелёные глаза. Словно усыновлена, а не родная дочь Охмара. Но её мать не знала измены мужу. Вне сомнений любили друг друга больше жизни.
На русском лепетала Оксана лучше отца. Фактически, она умела разговаривать на трёх языках, добавляя к языку матери язык отца и международный.
Я при каждом посещении Охмара приносил ей сладости или редкие в пылающем городе игрушки. Она знала меня и называла дядей Игорем. А как-то раз Охмар взял с меня обещание, что если с ним что-нибудь случиться, она будет называть меня папой.
Как знал.
Впрочем, на войне это не неожиданность. Умереть может каждый, от наёмника и солдата до мирного жителя и сотрудничающего коллаборациониста, представителя пятой колонны…
Слёзы текли по белым щекам Оксаны крупные, худенькое тело подрагивало, не согласное с такой судьбой. В начале войны потеряла мать, в период зачисток обоих старших братьев, а теперь и последнего родного человека — отца.
Её отец эмигрант, родни в городе нет. Дочь осталась одна.
Всё, теперь у меня есть в жизни смысл. Есть ради чего жить, а не просто сбежать и забиться в отдалённый уголок планеты.
Девочка узнала меня сразу, бросилась обнимать, разрыдавшись так, что меня пробрала дрожь, и глаза невольно намокли. Слёзы потекли по щекам впервые за последние семь лет. А думал, что состою из равнодушной стали. Думал, почти не человек уже.
Слишком много думаю — жизнь переучивает.
Молча, чтобы не расклеиться в самое неподходящее время, отстранил Оксану, подхватил тело Охрама, взвалил на плечо, взял девочку за руку.
Вместе побрёли по улице.
Шли, уничтоженные печалью, не обронив и слова. Она ни о чём не спрашивала, я ни о чём не говорил.
Разговоры потом. Сейчас надо найти людей Аршана. Он обещал помощь. Пусть поможет достойно похоронить Охмара. Людей, занимающихся ритуальными услугами, развелось на каждой улице, они наряду со спекулянтами и барыгами — что презрели Коран ради выгоды — процветают в городе. Но денег на руках нет, всё в банках. А за бесплатно только целлофановый пакет и на полметра в песок, и то лишь потому, чтобы гниющее тело не вызвало эпидемий.
Аршан взял все дела о похоронах на себя, достойно, с почестями предав тело Охмара земле, как и десятки тел солдат-героев, отдавших жизнь в день глобальной зачистки.
Главарь сопротивления одобрил моё решение усыновить девочку и, заглянув в пустые глаза, что как зеркала души отразили внутреннее состояние, отпустил с войны прочь. Не знаю, что он там увидел. Может скорую смерть, если задержусь ещё хоть на день?
Отпустил, снабдив деньгами, документами с четвёртой за жизнь фамилией — Огненный — одеждой простых туристов и проводниками до южной границы…
Сразу после похорон мы с молчаливой Оксаной покинули город, оставив многотысячелетний Восток гореть в пламени войн дальше.
Одному человеку сложно переломить ход событий. Я сделал всё, что мог. А теперь есть и другие обязанности.
Пересекая границу Саудовской Аравии, словно пролистал новый жизненный лист. Нанятый джип погнал нас к ближайшему городку с аэропортом, чтобы на местных авиалиниях добраться до Эр-Рияда и там, на международном рейсе, улететь куда-нибудь подальше от пылающего ада…
Первое за три дня предложение маленькой Оксаны кольнули сердце. Я отвык, что она может говорить. Будучи шестилетним ребёнком, девчонка приняла ситуацию как есть. Смирилась и отпустила прошлую жизнь. Так не мог даже я, пережив этих жизней столько, что просто не помещались в одном человеке.
— Дядя Игорь, а мы теперь Огненные?
— Да, Оксана. Мы теперь вроде как представители стихий.
— А как это, огненные? Мы что из огня?
— Можно и так сказать. Как фениксы.
— А кто такие фениксы?
— Птицы, что сгорают дотла и возрождаются из пепла.
— А мой… папа говорил, что мы из стали. Все. Весь народ.
— Он не лгал. Просто сталь плавиться при сильных температурах, а огню всё равно где гореть, лишь бы были условия и ресурсы. Можешь считать, что ты стала сильнее.
— Дядя…
— Оксана, прошу тебя не называй меня при людях дядей. По легенде я — твой отец.
— Папа… война для нас закончилась, мне надо помолиться. Коран велит. Солнце в зените.
Как-то быстро принял, что назвали «папой». Не осталось внутренних барьеров, которые бы этому противились.
— Молись в душе, когда желаешь, но не ритуально при проводниках и водителе. Для них мы туристы. И не говори на английском, или арабском. Они не должны нас понимать. Будет слишком много вопросов. На английском будешь говорить в аэропорту. Я в нём не такой профи, как ты. Хорошо?
— Хорошо, отец, Аллах простит. И… ты для меня сейчас ближе, чем Аллах.
Слова кольнули сердце. Слова не ребёнка, но взрослой женщины.
Насколько состарилась её душа?
— Творец един, как не назови. Он есть вне зависимости от молитв и ритуалов. По его воле мы встретились и выжили. А как прожить жизнь дальше, будет зависеть только от нас. — Я обнял не привыкшую к западной одежде Оксану и уложил головой на колени. — А теперь поспи. Дорога не близкая. Силы понадобятся.
