– У вас молоко на губах, – улыбнулась она.
– В каком это смысле? – он нахмурился, отодвигая ото рта большую кружку.
– Вытрите, эка невидаль, – она протянула ему пахнущее мылом полотенце.
У нее были лазоревые глаза – измученные и все понимающие. Позапрошлой весной она потеряла мужа. По наводке какого-то наушника из деревни прибыли люди в кожаных куртках и забрали. «Болтает много, – пояснил старшой. – Дурак он у тебя». На полгода она впала в летаргию, все ждала и не верила. Хозяйство хирело – пришлось браться самой, одной лошадиной силой – за работу мужицкую, никем не почитаемую. Надежды гасли, как гаснет день на закате. Но в лапотных деревнях не принято кончать с собой, здесь это не считается нормой. Работы по уши – сорняки, недород…
– Спасибочки за стол, – поблагодарил Туманов, утирая рот.
– Еще хотите? – она улыбнулась с лукавинкой.
Он призадумался для виду.
– По правде сказать, не откажусь…
Две вихрастые девочки-пампушки – годков по пять – наблюдали за ним из соседней комнаты, свесившись с кровати. Наблюдали с достоинством, но и со страхом, подойти не решались. А он был слишком вымотан дорогой, чтобы с ними поиграть или просто сказать что-нибудь доброе.
Потом курил на крыльце, вдыхая непривычную свежесть с запахом полыни, а она тем временем стелила ему на чердаке – на продавленном топчане. Спустилась, пожелала доброй ночи и ушла в общую со своими «толстолобиками» спальню, плотно прикрыв дверь…
Когда он проснулся, сквозь чердачное окно лился тусклый свет. Небо вновь затянуло тучами. Падал дождь. Барабанил по стеклу, навевая тоску, бессилие. Никто не впрыснул в него за ночь морфий… Женщина уткнулась в плечо и негромко посапывала, обняв его за шею. Одеяло, пахнущее дегтем, опало на пол, грубая сорочка задралась, и Туманов увидел крепкие, классической формы ноги, еще не потерявшие стройности и шарма. Он пошевелился, освобождая затекшую руку. Она вздрогнула, открыла глаза. Прижалась щекой к его небритой челюсти. От нее пахло молоком и свежим лугом.
«Какая теплая, – подумалось ему. – Зачем?..»
– Прости меня, – прошептала она, поднимая небесные глаза, окруженные морщинками. – Я не могу терпеть это одиночество. Честное слово, пойми меня… Мы с тобой похожи, ведь правда? Мы одним миром мазаны…
Делать нечего, он прижал ее к себе. Одной рукой погладил по спине, другой пополз по бедру, вниз, а затем вверх, поглаживая онемевшую разом кожу. Край ночной сорочки потянулся за его рукой. Он почувствовал, как напряглось ее тело. Горячие губы впились в шею, она застонала…
Потом она стояла под проливным дождем, запахнутая в старенький плащ, и молча смотрела, как он выкатывет машину из сарая. Капли воды текли по ее волосам, по лицу, насквозь пропитывали плащ, но она не видела дождя. Туманов вывел машину из ограды, остановил перед выездом на колдобины и выбрался наружу. Подошел к ней.
– Ну не плачь, рева-корова… – провел рукой по ее лицу, смахивая слезы, поцеловал в губы. Она не шевелилась.
– Не уезжай…
– Прости. У меня дела.
Развернулся и пошел прочь… А она долго стояла и смотрела, как исчезает «Чероки» в серой слякоти рассвета. Капли дождя текли по лицу, мешались со слезами… Потом она вернулась в дом и поднялась на чердак, чтобы заправить разобранное ложе. И на табурете рядом с топчаном обнаружила несколько серо-зеленых купюр. Она никогда не видела настоящей валюты. У нее и рубли-то появлялись по праздникам, а когда появлялись, то уходили на детей, на чахнущее хозяйство. Она рассеянно перебрала купюры, пересчитала. Полтысячи. Куда она с ними? (Глупо, но он не мог оставить рубли, уж больно растратился.) Положила, где взяла, и уткнулась в подушку, еще хранящую тепло мужчины, о котором не знала ничего, даже имени. Заревела навзрыд. И девчата, копошащиеся внизу, приутихли, гадая, что за дурь нашла на маманьку…
А Туманов выехал на дорогу, проехал метров триста и остановился. «Чудак-человек, зачем тебе ехать в это болото? – подумал он. – А может, вернуться? Ну не выпендривайся. Вот он – новый шанс. Нешто и дальше будешь биться с призраками?..»
Он закрыл глаза и откинул голову. Машинально включил радио. Ржавая партия бас-гитары перекрыла скрипку-доходягу. Старая песня. Очень старая. Почему ее не запретили? «Нет, я не верю… что нет просвета в этой мгле, нет, я не верю, что нет счастья на земле…» – хрипел давно сгинувший из страны трубадур.
А он верил. Решившись, приглушил приемник, включил стеклоочистители и гордо поехал на запад, прямиком в дождь…
Половину третьей ночи он просидел на вокзале. Пассажирский поезд, какой-то раздолбанный «Мухосранск – Москва», стоял в Муроме всего три минуты. Билетов в кассе не оказалось.
– Держи взятку, – Туманов всунул проводнику бутылку «Гянджи», приобретенную в привокзальной элитке. Особо не таился. Перрон освещался символически, а народу на платформе почти не было.
– Не положено, – буркнул проводник, взлохмаченный парнишка, с усилием отводя глаза от бутылки.
– Держи, держи, не стесняйся. Гарный коньячок. Вместе посидим, – держась за поручни, Туманов вскарабкался в тамбур. – Давай, Сусанин, показывай, где тут у тебя купе покрасивше… Долго ль до Престольной?
– К утру подъедем… На Ярославский.
Проводник забросил бутылку в свою клетушку и повел Туманова по вагону. Изнутри поезд производил впечатление еще ужаснее. Вагонзак. Штор как таковых не держали, из освещения – две дежурки. На полу в проходе – убогая тряпка, сотканная из миллиона лоскутков. Пахло въевшимся в стены туалетом. Да и купе, куда проводник привел Туманова, было самым крайним – в аккурат у отхожего места, где интенсивность вони автоматически удваивалась.
– Ну ты и удружил, голубчик, – он брезгливо поводил носом.
– Извини, мужик, другого нет. Это-то освободилось недавно – какой-то раненый военный выпал в Урюпино. Ща-ас мы тебе отворим, не волнуйся…
Он отомкнул дверь трехгранником. Из темноты купе раздавался хриплый, с надрывом, детский кашель.
Свободной была нижняя полка слева. На верхней, отвернувшись к стене, похрапывал гражданин с толстой задницей, напротив него лежала женщина, а под женщиной исходил кашлем мальчик – тоненькая фигурка, обмотанная куцым вагонным одеяльцем. Туманов не стал включать свет. Оставил дверь приоткрытой и улегся на голый матрас. Поезд еле тащился, надсадно дребезжа давно отработавшей ходовой частью. Редкие фонари вырывали из темени женскую руку со скрюченными пальцами, решетку вентиляции. Гражданин над головой продолжал храпеть, изредка ворочался, и тогда полка начинала мерзко скрипеть и ходить ходуном. Мальчик кашлял. Запущенный бронхит с видом на туберкулез, определил Туманов. Пару минут молчит, сопит в подушку, потом разражается надрывным лаем с мокротой – и, кажется, не остановится, будет кашлять беспрестанно, пока не задохнется. А замкнутое пространство тем временем насыщается миазмами злокачественных микроорганизмов, которым сам черт не брат…
Чувствуя, что угодил в очередную ловушку, он выбрался из купе, аккуратно задвинул дверь и встал у поручня. Вглядывался в муть за окном. Сон выветрился полностью. Он глянул на циферблат: два часа ночи. С большим скрипом (и кашлем) прошел час. Осталось четыре раза по столько.
Поезд нещадно болтало. Держась за поручень, он отправился к началу вагона – наслаждаться общением.
Проводник не спал. Сидел, поджав под себя руки, тупо пялился в одну точку. По глазам читалось – парень принял.
– И мне плесни, – попросил Туманов.
Парень очнулся.
– Что?
– Плесни, говорю, глухня. И белье давай. От твоих матрасов курятником воняет. Ну и вагончик у тебя.
– А я виноват? – проводник достал из-под ног бутылку и щедро налил на три пальца. Правда, Туманову не дал, сам выпил. Потом налил еще, поменьше, и протянул.
– Только не говори, что американцы виноваты, – Туманов всосал отдающую клопами жидкость и, бегло осмотрев конуру, с огорчением констатировал: белье у парня есть, но только грязное.
– А к-кто? – проводник поднял голову и мутно уставился поверх гостя. – Американцы, п-падлы, виноваты… Ты че, мужик, ящик не смотришь?.. – после раздавленной в одиночку четвертинки парень здорово заикался. – 3-задавили, волчары… со своими с-санкциями, э-эмбарго… Т-ты же сам понимаешь, мужик, все д-деньги на войну… Ну кто, с-скажи на милость, будет мне этот в-вагон реставрировать?.. Он с-сорок лет бегал и еще с-сорок пробегает, пока в кювет не с-скопытится… А с-скопытится – да и хрен на него… – махнув рукой, парень отобрал у Туманова стакан, судорожно набулькал и выпил. – Да ты садись, мужик, чего стоишь, как с-смерть… – он подвинулся. – П-прикинь с-сам: раньше нас по два п-проводника на вагон б-было, в поезде шестнадцать вагонов, бригада м-милиции, р-ресторан, обслуживание и з-зарплата, как у людей… А нынче – глянь, полный т-трындец… Шесть вагонов, ч-четыре проводника и один мент, пьяный в дрын, в головном на массу давит… А зарплата с каждым месяцем почему-то меньше становится… А п-почему?
