что-то заныло.
«Сожаление…» – удивился Игорь.
Он вдруг представил себе то, чего никогда не имел и не искал, – какие-то картины обычной мирной жизни, долгие дни с любимой женщиной, чуть ли не дети с домашними животными, елки-палки. Вот это да… Он на секунду опешил, никак не ожидал от себя такой тоски по мещанскому счастью.
Но уже через полсекунды взял себя в руки, прогнал подальше всю эту глупость. И сосредоточился на славном послевкусии от виски, все еще игравшем во рту. Если уж помирать, то не с глупыми сожалениями, а со вкусом благородного напитка на губах, успевших много попробовать…
Но помирать внезапно не пришлось. Вместо пламени взрыва, салон осветили красные аварийные огни, за тонкой стенкой фюзеляжа завизжали сирены. Что-то кричали люди внутри и снаружи самолета.
Прямо над Игорем возникло бледное женское лицо с огромными глазами. Стюардесса, вся дрожа от ужаса, пыталась расстегнуть его ремень.
– Эй, не надо, – спокойно сказал Игорь и сам освободился от ремня. – К выходу идти?
Девушка только ошарашенно посмотрела на него, потом, не отвечая, бросилась в сторону, должно быть, к другому пассажиру.
Сирены ревели все громче, в их вое тонули человеческие крики. Игорь пошел, иногда расталкивая мечущихся пассажиров, к аварийному выходу, уже открытому и дующему холодом.
Ловко выпрыгнул наружу. Кругом было полно людей в форме, все куда-то бежали, орали. Его уже окружили несколько работников скорой, наперебой что-то говорили.
– Я в порядке! – крикнул он на них, и те аж попятились от неожиданности. – В тепло только отвезите.
Потом пришлось посидеть чуть ли не час в санчасти, пройти обследование, подписать какие-то бумаги. Кое-как он добился, чтобы его выпустили в зону прилетов. Хорошо хоть русские менты не привязались с расспросами.
И только уже в такси, скользя по одной из угрюмых асфальтовых петель, слушая, как бьются о стекло сухие снежинки, он задумался: «А что все-таки было бы, если „бах“?..»
Вдруг правы еврейские раввины или русские попы́, и там хорошенько спросят за все, что делал в этой жизни? Игорю тогда, пожалуй, придется несладко. Даже не за то, что столько народу порешил. Обе религии разрешают убивать, если это за правое дело. Игорь всю жизнь так и поступал, хотя «правость» определял исключительно сам. Ближний Восток, Кавказ, Балканы, Латинская Америка, Ближний Восток, опять Ближний Восток… Он всегда выбирал ту сторону, которая ему нравилась больше. Не политически, а по-человечески.
Но для этого ли он сражался? Ради чьей-то «правды» в больших кавычках? Да нет, пожалуй. Просто он не мог по-другому. Кому война, а кому мать родна – только в бою он чувствовал, что живет. Только война давала смысл всему, в том числе и кратким периодам сладкого отдыха. Убери из жизни раж и ярость, что останется?
Он воевал, потому что не мог жить без войны. Но если так, его ли в том вина? Уж если Бог создал его таким, Он сам пусть и отвечает за всю пролитую кровь. Да, странноватое получилось богословие, в котором все удалось свалить на Вседержителя…
Был у Игоря короткий период, когда он изучал разные учения иудаизма. Все они в итоге показались ему абсурдными, но в одной из хасидских школ он познакомился с ребе Гельфандом, веселым и искренним белорусским стариканом. Тот хоть и был одним из столпов в своем направлении, но быстро оставил прямые попытки обратить Игоря в веру. Они просто встречались в те редкие дни, когда религия разрешала раввину алкоголь, и неспешно вместе выпивали. Обоим это очень нравилось.
– У тебя отличная фамилия, Игорёк, – говорил старый законник. – Штерн! – Он всегда как-то особенно резко произносил это слово. – На идише это значит «звезда»! Очень красиво.
– Ага, – криво усмехался Игорь. – В детдоме в России все звали Штырём…
– Это тоже вполне почетное звание. Штырь крепкий, прямой, и на нем все держится. Но мне все-таки больше нравится имя Звезда. «Кохба» на языке Торы.
Так и повадился старик, несмотря на все протесты, звать Игоря Кохбой. «Штырь и то лучше», – думал тот, морщась, но постепенно смирился. Уж больно приятно было проводить время с этим старым добрым фанатиком иудейства.
Фамилия – это единственное, что досталось Игорю от родителей. Когда биробиджанский детдомовец Игорёша Штерн немного подрос, он узнал, что неизвестная женщина, прямо как в кино, принесла его в корзинке к дверям детского дома и убежала. В корзинке лежала записка: «Игорь Александравич Штерн». Именно так, с «а» вместо «о» в отчестве.
Детдомовские работники в далеком 79-м году не обратили на опечатку внимания, везде писали его отчество как положено – через «о». Но записку сохранили и отдали мальчику, когда тому стукнуло семь.
А вот Игорь едва ли не сразу прекрасно понял, зачем в его отчестве вторая «а». Для его неизвестной матери он был именно Александравич, сын Александры. То ли она настолько презирала отца Игоря, что не хотела дать ребенку даже малейшую память о нем. То ли желала сохранить какую-то связь с оставленным сыном – хотя бы через это странное отчество, а правильнее сказать, «матринство». Как только он не представлял себе ее, Александру Штерн… Обиды на мать он не чувствовал, почему-то был уверен – если оставила, значит, по-другому было нельзя. Неведомая Александра была единственным близким Игорю существом в недобром и скучном мире, он не мог позволить себе злиться на нее.
Вскоре семилетнему Игорю нужно было поступать в приютскую школу, и тут возникла сложность. У него не было свидетельства о рождении. Директор детдома сходила куда надо и договорилась, что документы сделают задним числом. Но перед этим вызвала к себе Игоря.
– Может быть, запишем тебе русскую фамилию? У нас тут хоть и Еврейская автономная область, – она усмехнулась, – но быть Штерном тебе будет нелегко.
Что сейчас, что тогда Игорь национальным вопросом не интересовался и евреем себя не чувствовал. Но он вспомнил неизвестную, несчастную, гордую Александру Штерн и отказался.
Город Биробиджан был центром странного образования на востоке дряхлеющего Союза Республик. Оно называлось «Еврейская автономная область», среди жителей Дальнего Востока – просто «Еврейка».
В конце двадцатых годов Советская власть решила выделить кусок тайги на границе с Китаем и отправить туда бо́льшую часть советского еврейства – несколько миллионов человек.
Странный был проект: то ли антисемитский (согнать всех евреев подальше в тайгу), то ли юдофильский (выделить им новый дом на советской земле с частичной автономией).
Возможно, Сталин вспомнил обиду на бывших товарищей по партии: Троцкого, Каменева (Розенфельда) и Кагановича – да и решил выместить ее на их соплеменниках. А может, в
