– А нам по истории такого не говорили...
– Ясно, что не говорили! – хмыкнул Малява. – Но только ты знай, все от нас пошло. И порох, и деньги, и армейский устав – это все мы первыми придумали! А Европа у нас украла. А историю давным-давно переписывать надо. Целиком. Наизнанку! Чтоб не как им нравится, а как нам, настоящим русичам! Ты понял?
– Понял, – равнодушно кивнул Малыш. – Но первым я все равно физрука замочу.
– Дурак, – серьезно возразил Малява. – Потому что я же тебя первого и шлепну, если против дисциплины пойдешь. Замочишь своего физрука, не боись. Но не первым, а когда скажут. Усек?
Малыш молчаливо принялся разбирать пистолет.
– Усек?! – повысил голос Малява.
– Усек, – нехотя признал Малыш.
– Вот это другое дело... – удовлетворенно хмыкнул Малява. – А если забудешь, что с нарушителями дисциплины бывает, то Бачу вспомни... Лады?
– Лады, – скривился Малыш, но на Бачу взгляд все-таки кинул.
* * *
Отец Василий стремительно анализировал. То, что из шести человек армию отслужили только двое, он уже видел. Чувствовал. На Маляве лежал явный отпечаток «незаконченного высшего» и острого комплекса неполноценности, отсюда и страсть к радикальным идеям и теоретизированию. Скорее всего, Маляву и в армию не взяли по... медицинским, скажем так, показаниям. Малыш просто запутался. Еще двое слушали Маляву, открыв рот, но они не опасны. Не слишком опасны...
По-настоящему серьезную тревогу ему по-прежнему внушали те двое, что взяли его прямо дома. Эти не просто служили, они явно служили в «горячих точках». И, кажется, это им пришлось по вкусу...
Священник видел таких превеликое множество. Специфический опыт «общения» со смертью рано или поздно накладывает на человека неизгладимый отпечаток, но некоторые как-то с этим справляются, а вот для других пережитое становится настоящим наркотиком, вкушать который хочется снова и снова. То ли из-за ставшей хронической привычки к повышенной дозе адреналина в крови, то ли и впрямь здесь поработал сам нечистый... Кто знает?
Одно ясно, этим двоим давно наплевать, за какие идеи они борются и какие цели преследуют. Потому что чувство близости к смерти, сначала к своей, а потом и к чужой, этот острый восторг изнутри, преломляющий все твое бытие, становится главной и непреодолимой ценностью, практически самоцелью.
Понятно, что когда-то и они боялись смерти, а потом с ними произошло то, что отец Василий однажды пережил и сам. Тогда, еще в Афгане, у них подстрелили взводного, и решения приходилось принимать не по приказу извне, а по внутренней готовности его принять. Только поэтому и произошло то, что отец Василий, а тогда еще Мишаня Шатунов, назвал для себя «преодолением». Он словно перешагнул через невидимый рубеж и сразу, буквально в тот же миг, ощутил, как изменился мир вокруг него. И сам он стал иным...
Он запомнил это до мельчайших деталей. Главное, странным образом изменилось сознание. Мир мгновенно утратил свою четкость и определенность, расплылся, заструился, потек, переступил границы всего отдельного, включая... собственное тело рядового Шатунова. Больше не было «мы» и «они». Не было даже «я». Было нечто пронзительно-горячее, ясное до кристальной чистоты и в высшей степени одухотворенное.
Они все вышли из этого боя иными. Но, как ни приглядывался Мишаня к своим сослуживцам, он не видел на них отпечатка ЭТОГО; они просто повзрослели. А вот он... Некоторое время он думал, что у него просто на время снесло крышу, но однажды, уже спустя месяца два, ему пришлось принять под свое командование отделение в соседней роте, и он сразу увидел, что двое здешних старичков ЭТО знают и ценят. То, с каким нетерпением они ждут «главных новостей», как жадно прислушиваются к инструктажам, пытаясь заранее оценить возможность прикоснуться к ЭТОМУ, как воодушевленно, нежно мурлыкая себе под нос, готовятся... В общем, они ЗНАЛИ.
Что любопытно, и его они вычислили сразу и мгновенно приняли в свою «команду» со всеми вытекающими из этого льготами и послаблениями. Старички прикрывали своего молодого младшего сержанта от начальства так же, как прикрывали бы друг друга, случись что. Их совершенно не смущало то обстоятельство, что Мишаня получил две своих новеньких лычки всего-то пару недель назад. Их не смущало то, что он был существенно ниже по армейской иерархической «лестнице». Мишаня стал своим сразу и навсегда, и вместе они словно образовали отдельное ото всех остальных землячество. Землячество духа. А потом он просто увидел, как они прочесывают афганский кишлак, и понял, что стояло за этими блестящими от возбуждения глазами. И вот тогда он испугался. По-настоящему.
Что ж, они были прекрасными солдатами, и любой командир с радостью ставил бы их в пример остальным. Армии ведь все равно, какой внутренней ценой ты заплатишь за выполнение боевой задачи. А генералов нимало не касаются ни твои бессонные ночи потом, спустя годы и годы, ни твоя полная чужеродность этой до дикости странной гражданской жизни.
* * *
Он провисел так еще минут двадцать, когда вдалеке, где-то за этими стенами снова послышалось надрывное урчание автомобильного двигателя.
– Неужто Чичер? – вскочил из-за стола Малява.
– Вряд ли, – не поднимаясь с корточек, обронил второй. – Груз – это надолго. Да и когда Чичер на этой бурбухайке ездил? Ни рации, ни хрена...
Но состояние тревожной возбужденности все более охватывало бойцов, и в конце концов повскакивали все.
– А что с попом делать? – спросил кого-то Малява.
– Да пусть висит. Хотя нет, давай его сюда, пусть Чичер порадуется...
К отцу Василию подскочили двое, поднатужились, приподняли огромное тело и поставили на ноги. Священник с облегчением опустил руки вниз и вдруг с ужасом осознал, что он их практически не чувствует.
– Что, рук нема?! – гоготнул кто-то. – Ничего, скоро и головы не будет...
Его проволокли к выходу и поставили перед огромными деревянными воротами. Видимо, чтобы сразу продемонстрировать Чичеру. Священник вздохнул, все-таки они все еще были пацаны. Кроме тех двоих. Но те и не скакали молодыми козлами по всей ферме.
Звук двигателя стал по-настоящему громким, а потом гулко хлопнула выхлопная труба, и все смолкло. Это действительно была та еще «бурбухайка». Ворота открыли настежь, и отец Василий даже зажмурился от хлынувшего внутрь бывшей свинофермы света. Его мощно толкнули в спину.
– Вперед, патлатый! И сразу на колени!
Священник послушно пересек линию ворот и упал на колени. Из машины вышел широкоплечий парень, местный – священник его помнил.
– А где Чичер? – разочарованно протянул кто-то.
– А я знаю? Вон Малява от него приехал, у него и спрашивайте. Я чего приехал: у меня проблема с бабками – десять «штук» не хватает.
– Ты же говорил, что за сороковник сторговался! – возразили ему.
– Я и сторговался, – хмыкнул парень. – Но цены-то растут.
– Щас. Подожди.
Малява прошел мимо попа внутрь фермы, видно, за деньгами.
– А это кто у нас, поп? – подошел ближе парень и лениво шлепнул священника по затылку. – Мочить его, на хрен, чтобы воду не мутил!
– За это ты не беспокойся, – вернулся с деньгами Малява. – Держи. Но смотри, перед Чичером за все отчитаться придется.
– Базара нет, – пожал плечами парень. – Надо, значит, отчитаюсь.
Он развернулся и направился к своей машине – старому, потрепанному и пропыленному на сельских дорогах «уазику». Отец Василий внимательно проводил его взглядом, дождался, когда он включит зажигание...
– Вставай, козлина! – пнули его в бок. – Сам вставай, не жди, что мы тебя везде на себе таскать будем...
– А ты его могилу заставь копать, рядом с Голубем. Самое место.
Парни загоготали. Видимо, воспоминание о Голубе и его могиле вызывало у них очень теплые чувства. Отец Василий с усилием поднялся.
«Уазик» тронулся с места.
Священник вскинулся и, набирая скорость, побежал вслед за машиной.
– Куд-да! – заорали ему. – Держи его, Малыш!
Священник прибавил ходу.
– Куд-да! – запоздало скользнула по его рыбацкой куртке чья-то, видимо, Малыша, рука, но удержать священника не успевали.
Он стремительно преодолел последние отделяющие его от «уазика» метры, закинул цепочку наручников за буксирный крюк и бежал в таком полусогнутом положении до тех пор, пока «уазик» резко не прибавил ходу. И тогда священник упал, и его поволокло по раскаленной белой пыли в неизвестность.
* * *
То, что ему не оторвало руки, можно было считать подарком судьбы. Да и будь эта дорога чуть-чуть более благоустроенной – с щебеночкой или асфальтом, и священника ободрало бы до костей. Но это была обычная сельская грунтовка, покрытая толстенным слоем нежной, как пух, и горячей пыли.
Сзади что-то орали, но «уазик» стремительно набирал скорость, отчего рев старого, изношенного двигателя забил все звуки в округе. Затем раздались два выстрела, один за другим, но к тому времени «уазик» отъехал настолько, что вряд ли водитель смог бы хоть что-нибудь расслышать.
