– Если они не успеют, что мы будем делать? – тихо, но внятно спросила она.
– Пойдем по льду, – сипло ответил он.
Он знал, что это почти стопроцентное самоубийство. Но именно почти. Потому что сломаться и смиренно ждать конца было бы еще хуже – слишком уж много раз он видел, чем обычно кончается такая жизненная установка.
Из-за горизонта медленно, слишком медленно, невероятно медленно поднималось солнце.
* * *
Слоистая смесь мокрого и тяжелого, а затем сухого и трухлявого плавника оказалась тем, что надо: гигантский столб густого, удушливого дыма шел почти вертикально вверх, и не заметить его было просто невозможно. Отец Василий бросился собирать топливо впрок, время от времени заруливая в знакомую заводь и со все возрастающей тревогой отмечая, как поднимается вода, отнимая у них берег – метр за метром.
Ольга помогала как могла: придерживая ребенка левой рукой, она свободной правой упорно подтаскивала и бросала в костер помогающий огню жить сухой, хрусткий камыш. Но лучше бы она этого не делала: каждый раз, когда отец Василий натыкался взглядом на Ольгину округлую, дышащую жизнью фигуру, на маленького Мишку у нее на руках, у него внутри все обрывалось, руки словно теряли силу, а ноги подгибались от невыразимого ужаса и неприятия всего происходящего.
А вода все прибывала и прибывала…
* * *
– Миша! – позвала его Ольга, когда отец Василий, в очередной раз отметив, что вода отняла у них еще около полутора метров жизненного пространства, возвращался с огромной, тяжелой корягой.
– Да?
– Мне кажется, здесь какой-то звук… Как мотор… Слышишь?
Отец Василий бросил корягу оземь и прислушался. Несуразным, огромным молотом колотилось в груди его сердце, тяжело, с хрипами, как дырявые кузнечные мехи, шумели натруженные легкие, кажется, шумела в ушах прилившая к голове кровь… и все. Больше он ничего не слышал.
– Это как моторка, – словно чувствуя себя виноватой в том, что он не слышит, подняла брови шалашиком Ольга. – Тарахтит… Я точно это слышу.
Отец Василий сел – ноги просто не держали. Казалось, что, остановившись, он позволил невероятной, многосуточной усталости навалиться на себя всей мощью. Остро закололо сердце – впервые в жизни, а в глазах поплыли красные круги.
– Миша! Я точно слышу! – крикнула Ольга. – Миша, смотри!
Отец Василий поднял глаза: со стороны Усть-Кудеяра прямо на них летел вертолет. Он знал, что так не бывает: вертолеты не прилетают спустя пару или сколько там прошло часов после подачи тревожного сигнала. Но вертолет был, и он летел именно к острову.
– Л-ю-уди! – закричала и запрыгала Ольга, размахивая мужниным подрясником. – Сюда-а! Мы зде-есь!
Священник тяжело поднялся. «Надо бы тоже покричать, – подумал он. – Обязательно надо… Сейчас… Да… Сейчас я немного отдохну и… покричу… Нет, отдыхать некогда. Надо сейчас… Как не хочется…» Перед глазами поплыли синие всполохи, и он почему-то услышал далекий мамин голос. «Миша! Мишенька! – ласково звала его мама. – Миша…»
* * *
Он плохо запомнил, как его поднимали на борт. Что-то кричала, тряся его за грудки, жена, что-то спросил строгий, сосредоточенный человек со шприцем в руках, размахивал руками молодой парень в куртке с яркими буквами «МЧС» на спине… Вот, в общем, и все.
И это уже потом он порывался вскочить с металлических раздвижных носилок, что-то объяснить о том, как попал на этот остров, рассказать, обязательно рассказать о костолицем, бывшем миссионере Борисе, погибшем, чтобы защитить его и его рожавшую в тот момент супругу…
Парни кивали, но лица их были тревожны, словно они и не были рады успешно проведенной операции. И только после второго укола отец Василий вдруг подумал, что не стоит, пожалуй, нагружать своими переживаниями и без того уставших спасателей. Потому что он тоже устал. Потому что он тоже… мысли путались, кружились в странном сюрреалистическом хороводе и покидали его одна за другой, пока голова не стала ясной, чистой и свободной от всего. Пустота – в этом был смысл покоя. Бог – единый и всемогущий – в этом был смысл Пустоты. Он захотел было испугаться крамольности этого своего нового понимания и не смог – Великая Пустота, царившая в нем, не умела бояться. А потом наступил сон.
* * *
Когда отец Василий окончательно проснулся, все было совсем по-другому. Он лежал на белых, чистых простынях у огромного, чисто вымытого окна, и солнце мягко освещало желтый линолеум пола и часть стены слева от койки. Священник не помнил точно, кто, что и когда ему говорил, но откуда-то знал, что с Олюшкой все нормально и даже то, что ребенок абсолютно здоров и весит три килограмма семьсот пятьдесят граммов.
На тумбочке справа в роскошной, синего стекла вазе стояли длинноногие темно-красные розы, а возле койки мирно дремала сидящая на жестком больничном стуле пожилая медсестра.
– Сестра-а… – весело позвал ее священник, и женщина вздрогнула и подскочила.
– Проснулись? И слава богу! Побегу, Константину Ивановичу скажу! – подхватилась она. – А то они мне строго-настрого приказали: как проснется, так сразу к нему!
Отец Василий улыбнулся; он помнил, какие строгости всегда наводил в своей образцово-показательной больнице Костя. По крайней мере, персонал всегда относился к своему главврачу, словно к «вождю всех времен и народов» – обожал и боялся одновременно.
Захлопали далекие двери, раздалась в гулком коридоре быстрая докторская походка, и на том конце действительно огромной, с трехметровыми потолками палаты появился сияющий улыбкой Костя.
– Очухался? Вот и молодец! А то я вчера твою Ольгу еле уговорил домой уйти.
– А что со мной было? – поинтересовался священник.
– Если я скажу, что перенапрягся, будет достаточно? – засмеялся Костя. – А то у тебя там такой список всего, что ого-го!
– А сейчас я здоров?
– К сожалению, нет, – покачал головой главврач. – Домой мы тебя, разумеется, выпишем, но именно домой. Никаких круглосуточных бдений в храме, никаких боевых и трудовых подвигов… Хватит, молодой человек, супермена из себя строить. Пора привыкать жить в мире с собой и окружением. Это тебе даже Ефимов скажет. Если выживет.
– Ефимов? – удивился священник. – Борис?
– Да, Борис Ефимов. А чего ты так отреагировал? – заинтересовался главврач.
– Так он же погиб!
– Еще чего! – хмыкнул Костя. – Этого таракана молотком надо бить по башке, и то не знаю, помрет ли! Крепкий, что твой грецкий орех! Сейчас, правда, без сознания…
– Так он что – здесь? У тебя? – приподнялся на постели священник.
– Ты лежи, – забеспокоился главврач. – Конечно, здесь. А кто, как ты думаешь, о тебе рассказал?
То, что поведал Костя, потрясло священника до глубины души. Нечеловечески живучий Борис Ефимов не только выбрался из-подо льда; он приполз на пост ГАИ, поднял на ноги всю милицию, сообщил, где следует искать попа и его жену, и только потом отключился.
Скобцов был счастлив: он уже и не надеялся поймать этого опаснейшего преступника. И только тяжелейшее состояние Ефимова вынудило его передать сектанта врачам районной больницы – технические возможности медслужбы изолятора не позволяли сразу оставить Ефимова за решеткой. Даже менты не могли не признать: если сектанта не отвезти немедленно в больницу, никакого свидетеля и соучастника у них просто не будет.
Так оно и было: когда Бориса привезли и передали из рук в руки Косте, у него оказались сломаны два ребра, сильно приморожены руки, а в грудной клетке сидели две пули из «макарова».
– Так что все дороги ведут в Рим! – хлопнул себя по коленям и деловито поднялся со стула Костя.
– Он в реанимации? – хрипло спросил священник.
– Да нет, я его в палату перевел, – пожал плечами Костя. – Уже глазками вовсю лупает.
– Я хочу его видеть.
– Невозможно, – покачал головой главврач. – Да и охрана там круглосуточно. Тебя просто не пропустят.
– Помоги мне, – попросил священник и начал подниматься с кровати. – Очень тебя прошу.
Костя с болью посмотрел на друга и печально вздохнул.
– Хрен с тобой. Пошли попробуем, – а потом подставил свое плечо и осторожно вывел отца Василия за дверь.
* * *
Менты упирались недолго. Они прекрасно знали, как долго и яростно враждовали между собой православный священник и сектантский миссионер, и не могли запретить отцу Василию плюнуть в рожу этому козлу.
– Ладно, батюшка, – с недоброй улыбкой сказал офицер. – Идите. Только недолго. И учтите, он нам нужен живой и здоровый.
– Я учту, – кивнул священник и вошел за окрашенную в белый цвет дверь.
Костолицый лежал один в огромной палате, как и отец Василий. Уже не было ни капельниц, ни персонала рядом. Только наручники на сложенных на животе длинных кистях да торчащий на исхудавшем коричневом лице большой коричневый нос.
