— Дед Иосиф, а ты тоже отбывал срок? — удивился Гошка.
— Пошли со мной, попьем чайку с медом. Угощу тебя, там поболтаем. На реке о том не хочу вспоминать! — встал старик и привел в землянку.
Тут было прохладно и тихо. Пахло медом и цветами, какими-то травами, висевшими в пучках по всем стенам.
— Присядь. Не топчись у двери. В ногах едино нет правды, — налил чай, набрал меда в чашку, поставил перед поселенцем. — Ешь, Гоша, Божье. Это у нас не отымется ни людьми, ни правительством, — улыбнулся вымученно и, скрипнув спиной, сел напротив. — Я ить тож не на Камчатке народился. В Смоленске жил аж до самой войны. Знал бы ты, какой пригожий тот город! Каждая улочка со своим лицом и форсом. Сирень под окнами облаками цвела. На улицах яблони. Их добрые люди посадили для всех. Какие там березы и каштаны, какие тополя! Глаз не оторвать. И если б не война, не покинул бы свой дом. Мне тогда восемнадцать стукнуло. Со всеми мужиками ушел на фронт после школы. Считай с выпускного бала, первого и последнего в моей жизни! И увезли нас ночью, чтоб по темноте не приметил немец нашу колонну и не разбомбил ее, — закурил Иосиф.
— А за что на зону попал? Иль дезертировал, иль в плен взяли? — торопил Гоша.
— Э-э, нет! Я в слабаках не обретался ни в жисть! Снайпером стал в разведроте. Меня на особые задания посыл ал, когда нужен был язык! Сколько немецких офицеров подстрелил — со счету сбился. За это награждали всякий раз. «За отвагу» и орден «Боевого Красного знамени», три «Солдатских славы» получил. Потом «Красной звезды» дали. Дело шло к ордену Ленина. И вот тут-то осечка приключилась. Мы уже были в шаге от победы, в самом что ни на есть Берлине. Седьмое мая! Уже немец сидел в жопе. Бои закончились, ждали, когда фриц капитулирует. Ему едино уже деваться стало некуда, но как бы там ни было, с чердаков, крыш, из окон и даже из развалин по нашим ребятам стреляли ихние снайперы. Я, понятное дело, залег и стал наблюдать, откуда напасть? Троих снял, загасил насмерть. Тихо стало. Мне руки пожимают, благодарят, мол, молодец, навел порядок! А тут еще двое ребят-снайперов подошли. Свои же, с ними всю войну прошли, но их подначивать стали, мол, отсиделись где-то, пока Иосиф не разделался и не очистил этот сектор для нас. Может, и не задело бы их самолюбие, но высмеял их сам комбат. Они подумали, что я выделывался, и отошли ненадолго. Потом вернулись и предложили мне, давай, говорят, посмотрим, кто из нас троих лучший снайпер? Я посмеялся, мол, война наше доказала, все одинаковы! Но они настояли, а я как полудурок согласился. Стреляли мы при всех. Мишени были разные. Когда до меня дошла очередь, один из тех двоих подбросил монету, я попал в нее, второй подкинул звездочку, и ее раздолбал вдребезги. Только хотел глянуть на свою работу — меня двое заградотрядовцев скрутили и посоветовали не дергаться, мол, себе же хуже сделаю. Увели от своих и в тот же день сорвали с меня все награды. А на третий день военный трибунал приговорил к пятнадцати годам Колымы, — выдохнул человек со стоном.
— Но за что? — не понял Гошка.
— А за то, что стрелял в герб своей страны. Монета была нашей. Уж как они ее сберегли или нашли, того не знаю. Герб — это всего лишь символ, но я, даже пройдя войну, не понял, как мог бы осквернить иль осмеять то, что заслонял жизнью. Прибавили и звезду с пилотки. Она — символ Армии. Меня долго не держали, назвали диверсантом и шпионом иностранной разведки, внедрившимся в боевой отряд. Долго, не меньше суток выколачивали признание, сколько получил за свои услуги от англичан? А я их в глаза не видел, но не поверили. Пытали так, что на Колыму поехал без зубов и со сломанной ногой. Мужики в зоне говорили, что я еще легко отделался. Могли меня живьем в грязь втоптать.
— Твою мать! — не выдержал Гошка и обхватил руками голову.
— А через месяц привезли в Магадан, сразу сунули на прокладку колымской трассы. Ее строили тысячи таких, как я! Их тоже увезли в полушаге от победы. Видно, посчитали, что героев слишком много наплодила война. А ну, позаботься о каждом, признав заслуги. И поставили все вверх дном. Тех, кто на пытках проклинал всех подряд, поставили к стенке и отблагодарили одной автоматной очередью. Таких как лопухов заставили пахать дарма, а трасса— это похлеще войны. Там был враг, и мы знали, что с ним делать и за что воюем. На Колыме совсем другое: упал, потерял силы — охрана либо собак спустит, либо прикладами измесит. Что им сломанная нога или беззубый рот? «Хавай говно из параши, коль хлеб жевать нечем!» И отнимали пайку, вырывали из рук. О баланде неделями мечтал, покуда с нормой не справлялся. Ее попросту не давали мне. Я уже и сам перестал верить, что дотяну до воли. Но тут меня Бог увидел, случайно познакомился с фартовым. Он узнал обо мне и стал подкармливать. У него на войне отец погиб, а вся семья, кроме него, с голоду повымирала. Он всех фронтовиков жалел.
Его никто не осуждал. Не стань он вором, умер бы от голода. А так и сам выжил, и нас от смерти сберег. Даже в больничку воткнул, где ногу мою подлечили. Вот там, на зоне многое я понял. Просквозило мозги, иначе соображать стал и осознал, что человек оп- режь всего о себе должен думать и помнить. Коль дана Богом жизнь — береги, не разбрасывайся и не рискуй ею попусту. Кому нужны награды в изголовье гроба? А ведь я на Колыме хуже, чем на войне выстрадал и промучился. Потом, конечно, реабилитировали при Хрущеве, извинялись за ошибку, вернули награды. Ну и что мне с них? Какая память осталась? Я их показать стыжусь. Лежат они где-то в чулане, забытые, а все оттого, что заплевали, затоптали всю душу мне тогда в военном трибунале и на Колыме. Пусть ни один я, тем более обидно понимать, что наши жизни никому не нужны. Нас выжали и выплюнули. Да и теперь, ну не насмешка ли? Разрешили нам, фронтовикам, заготовить на зиму по триста кило рыбы, но только мне, а жене, детям и внукам уже не разрешается! Они там наверху что, все контуженные на голову? Или это продолжение Колымы? Ну как это я буду жрать рыбу, а детям и внукам не дам, потому что не воевали? А кто нынче пойдет воевать, насмотревшись на нас и послушав? Нет, Гоша! Мои дети давно уже в Израиле! Там другие мерки. Уж коль воюет человек, его семья под заботой государства! Там считаются с человеком и берегут всякую жизнь.
— Так вы один теперь живете?
— Зачем? Со старушкой. Она меня дождалась, родимая. В одном классе учились в Смоленске.
— А почему туда не вернулись?
— Никак не могу заработать на переезд.
— На Израиль нашли?
— То дети! Они родились на Камчатке, никогда Смоленска не видели и по-своему рассудили: что на Камчатке, что в Смоленске — правительство одно. Уж если менять место, то заодно все изменить. Мы — евреи, Израиль — наша родина. Дети довольны выбором. Письма от них получаю, радуюсь, что по их судьбе не пройдется холодом Колымская трасса, и мои дети не будут голодать. Им никто не даст кулаком в лицо и не назовет предателем и шпионом, а дав награды, назавтра не вырвут их из рук вместе; с лайкой хлеба. Двое внуков моих родились в Израиле. А я не могу. Не хочу быть обузой никому, хотя так тоскливо нынче. И чем дальше, тем сильнее хочется в Смоленск. Я там родился, хоть бы раз посмотреть мне на мой город, хоть напоследок. Так болит сердце! Ведь все живое вертается к своему изначалью: и птицы, и рыбы. Может, и нам с бабкой: повезет? Дети обещают нам помочь деньгами, чтобы смогли вернуться домой.
— А пасеку куда денете?
— В добрые руки отдам, хотя бы леснику Егору. 3 У него не пропадет, — улыбался Иосиф.
— Дед, вы себе рыбу наловили?
— Нет, Гоша. Сеть не купил, дорогая она нынче. Не по моим доходам такие покупки делать. Да и к чему? Обойдемся без милостыни. Дай Бог, чтоб наше не отняли, последнее. Ведь у нас и сегодня могут устроить Колыму в любой судьбе. Не всяк это пере дышит, — улыбнулся грустно.
— Вы это о чем? — не сразу понял поселенец.
— Гоша, сколько поселковых мужиков из-за тебя в зонах мучаются? А за что? Иль они разорили государство? Иль украли у кого-то со стола? Иль тебе от их горя легче жить стало? Не верю! Ты собачишься за кусок хлеба, а ведь он густо полит чужими слезами. Иль ты не чувствуешь? Выполняешь свой долг? Я тоже выполнял. Не зря тебе рассказал
