«Не дать!» – подумал Осадчий.
Сверху он хорошо видел этого человека. И… прыжок! Молниеносный. Еще в прыжке – удар по загривку. Едва слышное: «Ничего, парень, жить будешь…»
Сидя на корточках возле поверженного противника, Никита Осадчий методично осматривал его карманы. Документов не было. Телефон, наушник-рация, два пистолета, два ножа. Взяв телефон, Осадчий посмотрел состояние связи. Связи не было.
– Ряхин, что там у тебя?
Осадчий надел наушник переговорного устройства.
– Вену мне перебил, сука. В тоннель ушел… – скороговоркой произнес он.
– Спускаюсь, держись!
Осадчий оттащил бойца на край платформы и положил так, чтобы его было видно с лестницы.
– Здоровый, кабан… – выдохнул он и отер пот с лица.
Топот ног по стальным ступеням приближался. Еще мгновение, и для ушей, привыкших к тишине, он станет просто нестерпимым.
Осадчий проверил магазин, сунул пистолет за пояс и полез в нишу технического люка.
Зажав автомат в руке, боец бежал вниз.
Вот он увидел лежащего на платформе напарника. Это было как раз возле ниши технического люка. Вид распростертого тела друга и следующая за этим жажда мести, как правило, делают нас менее внимательными и рассудительными. На это и был расчет. Боец, не останавливаясь, проскочил мимо. Осадчий нажал на спуск. Пистолет чавкнул. Из-за глушителя выстрела не было слышно. Топот разом оборвался, будто спускавшийся по лестнице человек налетел на невидимое препятствие. Тело мягко покатилось вниз, на платформу.
Осадчий знал, что попал бойцу в ногу и что, оказавшись внизу, тот тут же рывком откатится за дверной проем, сделав его своим надежным укрытием, и еще в движении начнет ответный огонь. Поэтому, что было сил, он рванул вверх по лестнице.
«Дзень… Дзень… Дзень…» – пели пули, плющась о сталь ступенек, но он уже был недосягаем.
Марина плакала. Крупные слезинки одна за другой скатывались по ее грязным щекам, оставляя за собой извилистые светлые дорожки. То ли от слез, то ли от нервов ее била мелкая дрожь.
– Я думала, он нас убьет. Я просто… просто уверена была… в этом, – сказала она прерывающимся шепотом. – Я… Я так… так испугалась. Я даже… даже описалась… – запинаясь, выговорила она. – Как заорет! Как глазищами зыркнет! И пистолет мне в нос… Я думала … думала … выстрелит. В меня… Понимаешь?
– Тихо… Тихо, девочка. Все будет хорошо.
Хабаров сидел рядом, привалившись спиной к заиндевевшей бетонной опоре, запрокинув голову назад, закрыв глаза.
– Я… Я оружие с детства… – она поморщилась. – Отец, как напьется, за мамкой с ружьем бегал. Я забьюсь… забьюсь под крыльцо, трясусь… От страха…. А потом… Потом слышу бах, бах. Сижу и думаю, маму убил или нет… – прошептала она ему в ухо и ткнулась холодным мокрым носом в щеку.
– Ты совсем замерзла.
Он обнял ее, прижал к себе. Девушка прильнула к нему, прижалась к его колючей щеке своей мокрой щекой.
– Скоро все это закончится… – устало и безразлично сказал он.
Груз событий последних суток, тягучей усталостью разлитый по всему телу, сделал Хабарова апатичным и заторможенным.
– Зачем мы здесь сидим? Бежать надо! – вдруг сказала Марина.
Он потер лицо ладонями, взъерошил волосы и замер, устремив неподвижный взгляд в одну точку.
– Не надо никуда бежать.
– Лысый вернется и убьет нас!
– Этот человек не причинит нам зла.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Хабаров привлек к себе девушку, распахнул теплую куртку Осадчего и спрятал ее закоченевшие руки на своей груди. Она склонила голову ему на плечо, со слезами в голосе прошептала:
– Я не хочу умирать! Я хочу жить и встретить такого мужика, как ты! Слышишь?! – она легонько толкнула его руками в грудь.
Он вяло усмехнулся.
– У меня родители в Припяти жили. Попали под аварию на Чернобыльской АЭС. Отец два месяца протянул, а мама полгода. Мне повезло. Я уже в Москве жила. К тетке Алевтине уехала, маминой сестре. Пожила у нее… – девушка вздохнула. – Туда не ходи, сюда не лезь, это не трогай, то принеси… Домработницей у нее была. Они все, Сорокины, такие. Потом мне брат комнатку в коммуналке снимал. Он адвокат. Шипулькин Дмитрий Романович. Я в нем души не чаяла… Ты слушаешь?
Она шевельнулась, попыталась рассмотреть лицо Хабарова.
– Конечно, – хрипло выдохнул он.
– Знаешь, мы всегда очень хорошо думаем о родных. Они просто не могут, не имеют права быть негодяями. А мой брат оказался негодяем…
Она замолчала. Ладонями вытерла слезы. Он не торопил.
– Это было два года назад. Брат рассказал мне, что на улице к нему подошел какой-то лысый бандит и пообещал зарезать, если брат не признается в убийстве девятилетней давности. Дима плакал, не знал, что делать. Он напился и рассказал мне, что в Иерусалиме, где был в командировке, он убил гримершу из их съемочной группы. Он зарезал ее прямо в номере, спящую…
– Как, ты сказала, фамилия тетке?
– Сорокина. Алевтина Сорокина.
– А брату – Шипулькин?
– Да. Как мне. Этот бандит… Он подошел к брату на улице. Лысый такой. Здоровый. На нашего мучителя похож. Я не знаю, что он ему сказал, но в этот же день брат пошел в милицию и во всем признался. Брата судили. На этапе его нашли мертвым в железнодорожном вагоне. Я потом долго боялась, что ко мне придет тот человек, что девять лет сидел вместо брата. Я даже свет по вечерам не включала. Закроюсь и сижу как мышка. Два года прошло, а я все боюсь его встретить. Так будет стыдно в глаза смотреть…
Девушка притихла, затаилась, как дикий зверек.
Хабаров зажмурился, пальцами сдавил веки.
– Я стала противна тебе, да? Ты думаешь, мы с братом одинаковые?
– Тихо! Кто-то идет!
После долгого и нудного допроса, учиненного генералом Гамовым прямо на железнодорожных путях у лаза под платформу, они гуськом поднимались наверх по гулкой стальной лестнице.
Это был как раз тот случай, когда эпопее все прочили золотой финал.
Еще какая-то сотня ступенек, и свежий морозный утренний воздух штурмом ворвется в легкие. Нет ничего замечательнее этого воздуха! Надо обязательно сделать его большой глоток, потом еще и еще упиваться им, чтобы поверить, что живой и что наконец-то закончился маразм прошедших суток! Сейчас даже сука-жизнь кажется совсем неплохой штукой, хотя порой случаются в ней досадные казусы!
– Врачей с двумя носилками сюда! – крикнул Гамов, едва поднявшись на верхнюю площадку. – Женщина ранена и наш боец.
– Я не поеду с вами никуда! Оставьте меня! Я с ним останусь!
Марина крепко ухватилась за рукав Хабарова.
Гамов недовольно наморщил лоб.
– Александр Иванович, – обратился он к Хабарову. – Пожалуйста, поговорите с госпожой…
– Шипулькиной! – подсказал подскочивший майор Желтков.
– Да. Она вам верит. Посадите ее в неотложку. Будьте добры.
Хабаров кивнул.
– Сам-то как? – спросил майор. – Серый весь.
– Нормально… – отмахнулся Хабаров и повел Марину к бежавшим навстречу врачам.
Три новеньких желтого цвета реанимобиля в лучах утреннего солнца на свежем искрящемся снегу смотрелись не в меру мажорно.
– Товарищ генерал, тут вневедомственная охрана с представителем метрополитена приехала. У них «колесико» сработало. Чего делать-то? – майор Желтков, одетый в камуфляж и черную заиндевевшую маску-шапочку застыл перед генералом.
– Колесико?
– Это датчик на дверях перед входом на лестницу, что ведет вниз, к платформе.
– Не морочьте голову, майор!
– Понял. Когда будем оцепление по периметру снимать?
Гамов посмотрел на толпившихся за оцеплением журналистов и просто зевак – «собачников» из соседних многоэтажек.
– Уедем, через час снимешь.
Гамов отвернулся, поискал взглядом Осадчего.
– Товарищ генерал, может, вашу машину подогнать?
Гамов недовольно смерил взглядом майора.
– Холодно же! Вы в осеннем, без шапки, – в оправдание добавил Желтков.
– Сергей, ты зачисткой сам руководил?
– Так точно. Все чисто.
– Немедленно проверь еще раз! Каждый угол проверь.
– Есть!
С той самой минуты, как он вошел на стройплощадку, генерала не покидало чувство, что за ним пристально наблюдают, причем наблюдают в перекрестье прицела. Такое чувство было у него в «горячих точках», всякий раз перед обстрелом.
Генерал зябко поежился, из кармана достал тонкие кожаные перчатки, надел.
– Товарищ генерал, разрешите обратиться? Можно, я в строй? Пуля прошла на вылет. Ногу мне перебинтовали. Я с ребятами на штурм. А майор меня в госпиталь посылает.
В лихо заломленном на затылок берете с неприступно-наглым выражением лица Ивочкин смотрел на генерала.
Гамов хорошо знал, что пара Ивочкин – Ряхин была одной из самых продуктивных тактических пар, способных выполнить любую поставленную задачу.
«Надо разбивать, – подумал Гамов. – Слишком сроднились. Отсюда результат…»
– Облажался, старлей! Забыл правило коммуникации: многословны и давят на жалость – вгоняй пулю в лоб. Не ошибешься. Понял?
