Полковник победоносно посмотрел на собравшихся под тентом офицеров и сотрудников. Судя по репликам, они были авторами и разработчиками этого представления. Майор вынул из кобуры пистолет, внимательно оглядел каждого из четырех кандидатов, и подал оружие тому, что стоял рядом с Сергеем.
— Пристрели его, — приказал он.
Человек с хмурым лицом и блекло-голубыми глазами деловито щелкнул затворами и, подойдя на расстояние пяти шагов к застывшему победителю схватки, выстрелил ему в голову.
Сотрудники вернулись к аппаратам. Офицеры гурьбой направились в сторону вышки.
— Уберите здесь все, — бросил четверке из «отстойника» майор-десантник. — Трупы сжечь!
Дальнейшее Сергей совершал словно под гипнозом: трупы бросали в горящий квадрат, собирали оружие, поднимали с земли окровавленные части тел, сжигали расстрелянные мишени… Он чувствовал себя так, будто и его лишили сознания, подвергнув варварской обработке, но в голове, вторя биению сердца, все еще пульсировала мысль он уже никогда не сможет вернуться к прежней жизни.
Дело было начато без официального на то права, дело было оплачено клиентом без отметки в соответствующем реестре, без ведома ОВД и налоговом инспекции, из рук в руки — так платят скорее наемному убийце, нежели детективу. Не потому ли оно — неоконченное, брошенное — не давало Женьке спокойно спать по ночам?
Выйдя из райотдела, он углубился в скверик и еще раз внимательно перечитал все, что значилось в долгожданной синей книжице. Слева — фото 4x6; справа — серия, номер, фамилия, имя, отчество, «имеет право заниматься частной детективной деятельностью», номер и дата выдачи лицензии; в особых отметках — «имеет право ношения спецсредств (вид спецсредства: газовый револьвер «Скиф»), подпись начальника, печать ОВД…
Да, теперь он ИМЕЕТ ПРАВО. Право действовать в рамках закона с учетом интересов клиента. Но проигрыш первого дела прочно засел в памяти. И ведь оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть!.. Что-то такое крутилось в голове, блеснуло и кануло в небытие, оставив ощущение чего-то близкого к открытию…
Так он промучился три дня, еще и еще раз поневоле возвращаясь ко всем вехам, отмеченным семнадцатью выкуренными «кэмелинами». И все же тому, кто стучит, рано или поздно открывают.
«Саша умер… — стучалось «открытие» во время пробежки по парку. — Ну конечно же, Саша!.. «Скажите ей, что умер Саша, она поймет», — напутствовал Изгорский. Родственников у него не было, так же как и у Шейкиной… исключая дальних и к делу не причастных, к тому же с другими именами. «Не в пустыне же он работал, наверняка остались коллеги, учителя и ученики. Хотя бы этот его друг… Запамятовал фамилию, то ли Корзин, то ли Корсун», — вспомнил Женька слова старика-генетика, подбегая к дому.
Не спеша становиться под душ, он лихорадочно перелистал страницы записной книжки. «Неужели?! — билась мысль. — Неужели?! Нет, так не бывает!.. не бывает!..» Он набрал код 044, затем домашний телефон старого приятеля Толика из Киева, с замиранием сердца считал долгие гудки, пока, наконец, трубка не пискнула и на другом конце провода, из другой теперь уже страны не отозвался знакомый голос:
— Слухаю!
— Толик?! Толик, привет! Это Женя… Женя Столетник из Москвы, забыл меня, чи шо?!
— О-о!.. Женя!.. Чому ж забув? Я нэ забув, пам'ятаю! Як справы?
— Нормально! А ты там как? На хлеб хватает?..
— Чому ж ни? — засмеялся Толик. — Робимо ще, не тильки хлиб, и сало имо!
— Ну, молоток!
— Як Валерия Брониславна? Чи пише?
— Пишет, пишет, привети тебе шлет, все у нее о'кей.
— Дякую. А Шериф як, ще живый?
— А як же!.. Слушай, Толик, дорогой, поройся в своем блокноте, найди мне Корзуна Александра Ивановича. Очень надо. Помнишь его?
— Пам'ятаю, зараз знайду…
Женька поставил аппарат на пол, сел в шпагат, закрыл глаза. Сердце привычно входило в замедленный режим.
— Знайшов!.. Женю, ты чуешь мени?.. Пиши!..
Записав телефон знакомого физика, с которым у него было связано много воспоминаний, Женька поблагодарил Толика, продиктовал ему свои координаты и пригласил в гости.
«Я полон энергии…
Мое дыхание глубокое, ровное, уверенное…
В моей жизни все прекрасно…
Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…»
— Алло!.. Здравствуйте. Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, Александра Ивановича к телефону.
— А кто его спрашивает?
— Это его старый приятель из Москвы.
— Александра Ивановича нет.
— А когда он будет, не подскажете?
— Вы неправильно поняли. Его уже никогда не будет. Александр Иванович скончался…
— Как?! Простите… отчего?
— От кровоизлияния в мозг.
— Когда это случилось?
— Пятнадцатого октября…
Петр готов был подставить себя под удар, играть ва-банк, лезть на рожон, — вплоть до поцелуя со смертью, — но никогда и никому не позволял унижать себя — знал: это станет отправной точкой падения в пропасть зависимости. Из кабинета Киселева он вышел злым, исполненным решимости. Не впрямую, но и недвусмысленно ему дали понять, что предшествовало нелицеприятному разговору там, наверху: Председатель Комиссии, конечно, позвонил спикеру, тот — и. о. Генерального (да еще пригрозил наверняка, напомнив о сроке предстоящего утверждения), и. о. вправил мозги Бокову, зам. Генерального по следствию, а уж тот рад был отыграться на Швеце. Петр бы его простил — никак, из одного котелка хлебали — если бы не тон. Люди менялись на глазах — не то в ожидании больших перемен, не то наоборот — в стремлении укрепить нынешние позиции. «Особые полномочия» в этой борьбе («За портфели, за что же еще!» — в сердцах бросил Киселеву Петр) не работали. Рядовой вопрос следователя был представлен как «ВМЕШАТЕЛЬСТВО ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПРОКУРАТУРЫ В РАБОТУ ПАРЛАМЕНТСКОЙ КОМИССИИ», и то ли нервы начали сдавать, то ли самолюбие на пятом десятке взыграло, а только Петр на пять минут позабыл о своей интеллигентности и, перекричав начальника следственной части, послал его на три буквы. А заодно с ним — Госдуму со всеми ее комиссиями и самовлюбленными парламентариями.
На улице долго прикуривал — дрожали руки, пульсировало в висках.
— В тюрьму! — бросил он водителю.
Откинувшись на сиденье, вместо того, чтобы еще раз проработать тактику предстоящего допроса, Петр стал анализировать начальственные взаимоотношения, чего никогда раньше не делал. Как только доходил до Балюцкого, перед глазами вставала его рожа с бородкой-соплей и идиотскими усами, и сколько ни пытался отбросить личную неприязнь, прекрасно понимая, что она плохой советчик, так и не смог этого сделать. Никакого списка запросов они, конечно, не представили, хотя о том, что сделать это рано или поздно придется, не могли не знать. Уверенная наглость, с которой говорили с Петром в Комиссии, не просто раздражала — настораживала: не иначе, как за этим стоял кто-то поважнее, угадывалось негласное сановное наставление: если и не мешать, то, по крайней мере, тянуть резину. В другое время и при других обстоятельствах можно было встать на дыбы, истребовать соответствующую санкцию да копнуть этого Балюцкого как следует. Но улик против него — ноль, наличие запроса Филонова было фактом недоказанным, теперь только и оставалось, что ждать нападок со стороны прессы — уж они-то постараются!
Все догадки «по поводу» были доводом шатким, а всплеск эмоций — не чем иным, как приближением к критической точке усталости.
В помещении следственной тюрьмы, предназначенной для допросов, его уже ждал Каменев. Опер тоже был на исходе, рвался поскорее покончить со всем да уйти в отпуск («Пожизненный», — уверял он в очередной раз). Их давешний спор о целях и средствах едва не закончился ссорой. «Что ты как пацан, ей-богу, — урезонивал его Петр, — да не можем мы бандитские методы на вооружение брать, неужели тебе нужно азбучные истины растолковывать, Саня?» — «Не можем! — бегал по кабинету Каменев. — Не можем! Мы — не можем!.. А они — могут! Любые методы, а то и просто без оных! Облить ребенка бензином и поджечь. Беременной брюхо бритвой вспороть. На глазах детей отца бензопилой распилить!.. А я ему обязан «вы» говорить на допросе, и не то что дать по морде — плюнуть в нее не могу, понимаешь?! Нет, не понимаешь, холуй правосудия, почему мы их никогда не искореним!.. Да у них чуть что — и пулю в лоб, а в лучшем случае — электропровод в жопу! А у нас — питание в камерах, вежливое обращение и полный набор красных дат, по которым бывают амнистии. Они же мечтают к нам попасть!.. Все!..» Песню эту от Каменева Петр слышал неоднократно, пора было и привыкнуть. Но вчера не выдержал, сорвался, наорал на опера, а сегодня вот в самого отрикошетило…
Вошел арестованный — наглядная иллюстрация к каменев-скому монологу, — с нагловатой усмешечкой, прикусив зубами спичку, будто не прокурор в прошлом, а матерый «угол».
