— Тебе радоваться надо. В тепле работать будешь. Не надорвешься. Не сдохнешь. Может, до воли дотянешь? Врач за тебя просил. А ты хвост поднимаешь за это вместо спасибо? — удивился старший охраны.
— Слушай, Борис, как кента прошу, не дозволь! Пусть куда хочет, только не в баню, мыть плевки за сявками и пидорами! Этого лажовей нету. Помоги остаться на прежнем месте! Я в стройдехе других не хуже. Не снимайте оттуда. Лучше я на пилораме в две смены буду, чем полдня в бане!
Борис передал Тихомирову разговор с Паном. Начальник зоны разрешил фартовому остаться на прежнем месте. И тот спокойно заснул в эту ночь.
Борис не спускал глаз с фартового барака. Он уже знал, как обманчива бывает здесь тишина. А потому не верил ни одному законнику.
— Да сфаловали его, падлу, мусора! Не иначе оттого с карьера сняли, что сукой стал Пан!
— Не трехай лишнее! Пан и на воле паханил! Такого не сблатуют лягаши! — услышал Борька разговор фартовых за бараком.
— С хрен ли он перед ними выпендривается? Карьера ссыт? Да нет! Он, пидор, видно, еще там ссучился!
— А Медведь?
— Того для понту! А этот, чтоб нас на пахоту фаловал, падлюга!
— У меня нет охоты побывать в карьере и узнать, верняк ли ботал про него охинский пахан. Тебе чешется туда влететь, давай! Я в гробу такую радость видел, — ухал чей-то грубый голос.
Борька видел, как трудно ломались привычки и законы фартового барака. Как жестоки бывали здесь вспышки ярости и возмущения. Как нехотя поддавались законники требованиям администрации. Но с каждым днем рос в бараке авторитет Пана. Теперь его назначили бригадиром над законниками. И вскоре никто из фартовых не сачковал на шконке. Все до единого работали. Никто не рассчитывал на чужую пайку. Прекратились драки за бараком и у кассы в дни получек. Фартовые не играли в карты. Не до них было. Выматывались на работе так, что после ужина сил хватало лишь на то, чтобы добраться до шконки и, стянув сапоги, лечь на жесткое ложе, отдохнуть до утра, забывшись на целую ночь, что до воли в зоне тоже нужно суметь.
Пан крепился изо всех сил. Но иногда удушающий кашель одолевал его. Тогда, скрепя душу, напоминал о нем Борис врачу, чтобы уложил мужика на обследование.
Фартового укладывали в больницу на пару недель. Тот понимал и, глядя на старшего охраны, слабо улыбался в знак благодарности.
— И все же жалость в тебе живет. Не отморозил душу. Но вот одно не допру, зачем меня от ожмурения держишь? Иль хочешь на воле замокрить? Так не сумеешь. Мокрушник с тебя не получится. Тогда на что я тебе? — Пан смотрел на Борьку удивленно.
— В музей отправлю! Как ископаемое, самое редкое и пакостное за всю историю Колымы! Чтобы знали все потомки, отчего в местах этих тепла не бывает. Оттого, что всякое говно здесь жило и отравило воздух.
— А в том музее меня харчить станут? Ведь на холяву не сфалуюсь там пугалом стоять! Не только хамовку, но и выпивон сдеру. И барахло стребую, какое полагается. На ночь — шконку!
— Может, еще и шмару? — усмехнулся Борис.
— Не откажусь, если предложишь. Но, чур, не за родные башли! Накладно будет самому! И если вместе со мной чувиху в том музее определишь, совсем файно заживу! Ведь музеи лягавыми не охраняются! Вот и задышим вдвоем на Колыме и без вас! — рассмеялся Пан.
— Без нас? Да ты, если сам по себе, не дожил бы до этого дня! Либо в карьере или в зоне давно бы сдох! Мне ли напоминать? — оборвал смех Борька.
— Знаю. Все помню. Дай додышать до воли. Я надыбаю тебя, — пообещал Пан.
— Зачем?
— Я твой обязанник!
— Ты что ж, в «малину» собираешься вернуться снова? — удивился парень.
— Не знаю. Пока не решил, не придумал ничего. Но ты не без понта меня держишь! Это верняк!
— А мне от тебя ничего уже не надо. Еще недавно хотел оттрамбовать за прошлое, когда выйдешь на волю. Но моя служба здесь скоро кончится. А и опередила меня судьба. Сама тебя наказала. Измолотила, изломала и перекроила. Мне уж не добавить…
— Опоздал ты со своей местью, это верняк. Шибанул карьер. Да так, что и в гробу будет помниться. Ты знаешь, там был день, который я не думал пережить. — Пан попросил закурить. И, затянувшись, уставился в окно невидящими глазами. — В начале зимы это случилось. Впервой на карьере. Сам знаешь, она сюда приходит враз, как пахан на разборку с пером в клешне, так и она с морозами. Неделю я канал, крепился, как мог, а потом разучился спать от холода. Замерзал так, что утром не вылезал, а выкатывался сосулькой в карьер из своей норы. Не дожидаясь побудки. А там однажды свалился головой на выступ. Да так, что перед глазами костер вспыхнул. Боль такая, что все отшибло! Кто я и где дышу… Мозги заклинило! Лежу на дне карьера, ни продохнуть, ни выдохнуть сил нет.
— Вот так подзалетел! — то ли обрадовался, то ли пожалел Борис.
— Хочу крикнуть, а не могу! Глотку заклинило. И чую — уже какая-то падла потащила меня за ноги к стене, чтобы там кайлом врубить по колгану и разнести в куски. Хочу ногу вырвать, а сил нет, — всхлипнул всухую Пан и, сделав затяжку, продолжил: — Уже к стене меня подтянули. Слышу, кайло волокут по углю. Ну, думаю, хоть бы не видеть того, кто замокрит. Ведь ему, пропадлине, самые мягкие куски обломятся. Уж и не знаю, были ль они у меня? И только я хотел взглянуть на того козла, слышу голос: «Мать твою в жопу! Так это ж наш пахан, пропадлина охинский! Чтоб его на том свете черти обиженником сделали! Идет он, паскуда, в гнилую сразу шнобелем! Не мокри его! Он из задницы живьем выскочит и отомстит… Не веришь? Глянь на клешню! Только у него на лапе колымская трасса выколота со всеми зонами, где он канал!» — рассмеялся Пан, показав руку с наколкой и продолжил: — Сам-то я, считай, давно накрылся бы. А вот наколка выручила. Лучше кента. Сожрать меня хотел шушерный налетчик из Охи! Уже кайло поднял, да приметил руку мою. А те, что с ним были, хотели гробануть меня сами, без налетчика. Но тот не дал. Вякнул, что ссыт попасть на том свете на фартовую разборку. Я и остался дышать, единственный из тех, кого ослабшим не сожрали и не сожгли. Охранникам, видно, не хотелось за мной в карьер спускаться. Ждали, что схавают меня свои без мороки. Но… Через час я сам встал. Понял, почем жизнь в карьере. И заставил себя спать. Чтоб выжить. А уж зачем, сам не знаю.
— И кто ж узнал тебя?
— Тятя. Может, помнишь его? Теперь уж все. Давно на том свете! Я ему помочь не мог. С голода он откинулся. Ты знаешь, Борька, я в делах за все годы столько кентов потерял, сколько их в карьере навсегда осталось. Уж лучше б откололись они от «малины». Пусть бы к другим паханам смылись, чем видеть, как они окочурились там! Один за другим. Такое хуже любой разборки. Видел все, а помочь, выручить — не мог. Иных я пацанами растил. Считал, что осчастливил, взяв в «малину», приняв в «закон». Они не поднимали на меня хвост, когда загремели в ходку. Все молча. Доперло, нет? И умирали тихо. Как в деле. Я сам себя проклинал, что изломал им жизни. Нет большего наказания, чем это! Не всех я уберег! Троих охрана сожгла! На кулаках отнял у зэков! Не дал схавать. Успел увидеть. Но пятерых… Сожрали на моих глазах. Потом последнего — шестого. Ты помнишь его. Вьюн его кликуха. Эта ходка была первой и последней для пацана. Он даже законником не стал. За молодость не приняли. А повзрослеть не пофартило. Вырвали его у меня из норы. Он часто мерз в последнее время. И спал, прижавшись спиной к моей спине. Все вздрагивал, засыпая, как пацан. Летал во сне. А утром я проснулся — нет Вьюна. Он вылез по нужде. Забраться обратно — сил не стало. Кто-то приметил. И, пока я проснулся, далеко от меня улетел наш мальчишка. Уже не во сне…
Они долго молчали, думая каждый о своем.
— Может, оно лафовее, что ты слинял от нас. Если фартовые тебя не узнают, значит, долго дышать будешь. Останься в «малине», как знать, кем попал бы на карьер? — вздохнул Пан, передернув плечами.
— У тебя родня осталась? — сам не зная зачем, спросил Борис.
— Не знаю. Меня когда-то тетка растила. Говорила, что моих убили при раскулачивании, прямо в сарае. Корову не хотели отдавать. Уж больно файная была. Теленка ждали. А ее, кормилицу, на их глазах в упор застрелили. Их — рядом. Чтоб некого жалеть было. Одна тетка и осталась. Да и то потому, что в городе жила. Меня к ней в гости дали на неделю. А получилось на годы. Да, вишь ты, старая она была. Жила бедно. Сама едва кормилась. Вот и надумал ей помочь… Когда совсем к «малине» прикипел, ее не забывал. И помогал старухе, втай от кентов. За прошлое добро. За то, что, приняв меня, от смерти сберегла. И не отвела в детдом, не сдала властям. Последний сухарь со мной делила, не попрекнув ни разу, не пожалев, не утаив. Когда с ходок возвращался, возникал ненадолго. Давал ей «грев» из своей доли. Все понимала она. Но молчала. Терять не хотела.
— Она на Сахалине у тебя?
— Да, мы с нею туда переселились. За меня она боялась, чтобы никто не дознался, не докопался, где и кто мои родители. Тогда это была бы крышка!
