— Она в Охе?
— Да. Жила на Дамире. Тогда. Теперь уж вряд ли… С такой судьбой много не протянешь, — вздохнул Пан тяжело и спросил: — У тебя в Охе старик остался. Живой он?
— Нет. Не пережил твоей разборки. Никого у меня больше нет. Один. Как горе.
— Доперло. Теперь уж никого не поднять. Кто в чьей смерти виноват, ни одна «малина» не разберется. Я вот лягавых с детства не терпел. За своих убитых мстил. Считал, что прав. А как иначе? Они же размазали родных! А ты от смерти уберег. Хотя охранники — те же мусора!
Борька встал со стула. Продолжать разговор больше не хотелось. А Пан, будто спохватившись, спросил:
— Ты куда востришься после службы?
— Спасателем хочу пойти. Уже списался. Есть школа военных морских спасателей. Туда подамся. Два года учебы — и дают направление на работу. Куда попросишься.
— Вон как? Тогда прости меня! Я-то думал — прирос ты здесь. Останешься в охране и после службы. Сверхсрочником! И до конца жизни станешь мстить фартовым за свою судьбу. Добивать нашего брата кента: где фортуна прозевает, подарит век долгий иль терпенье.
— На ваши души своя метка есть. Судьба! Она никого не проморгает, не опоздает никогда. Она сама распоряжается, кого пощадить или убрать. Я не хочу брать на себя большее, чем по уставу положено. Я не судья. Дай Бог самому не оказаться на твоем месте.
А через неделю снова зашел к Пану в палату. Фартовый сразу почувствовал, что-то важное хочет сказать ему Борис. И не ошибся.
— Выпускать тебя собираются из зоны. Списывают по болезни! — сказал тот, едва присев.
— Что? Выходит, хреновы дела мои? Сдыхать отправляют, если и в зоне лишним стал? Что врач вякает обо мне? — насторожился Пан.
— Говорит, что надо тебе в санаторий. В Ялту! Там окончательно на ноги поставят. Условия, климат очень подходящие. Не то что у нас. Деньги у тебя есть. Заработал неплохо. Хватит на десятки санаториев.
— Сколько мне дышать осталось? — не верил Пан.
— Теперь уже долго жить будешь. Гроза, как говорит доктор, миновала. Все нынче от тебя зависит. Нельзя простывать. И с куревом завязывай. Нервы в кулак…
— Выходит, из «малины» линять надо.
— Если дышать хочешь, отваливай от кентов. И поскорее. Не климатит тебе с фартовыми. Еще одна ходка, и от Пана одни подтяжки останутся. Завтра у тебя окончательное обследование. И на этой неделе выходишь из зоны. Совсем. Дожил. Хотя не верил. Да и я сомневался, когда вас с Медведем привез из карьера. Не ударься вы тогда в бега, вместе теперь бы вышли. И не добавили б к тому, что было.
Пан возбужденно ходил по палате, потирая руки, мечтал вслух:
— Слиняю на море. Вылечусь. Одыбаюсь вконец. И тогда… Ох и задышу!
Борис смотрел на него со смешанным чувством. Он понимал, что для этого фартового выйти из зоны живым. И в то же время жалел, что не станет в бараке законников такого бригадира, сумевшего заставить фартовых работать на полную катушку.
— Где мы с тобой теперь свидемся? И когда? Ведь век в обязанниках не морят! — сказал Пан, остановившись перед охранником.
— Вряд ли встретимся. Разные у нас тропинки. Да и к чему? Нет у тебя долга передо мной. Есть вина! Но ее не исправишь ничем. Не все прощается, не все забыть можно. А и помнить — нет смысла. Потому не стоит встречаться. Не укорачивай больше жизни. Чтобы свою не потерять. Судьба к таким, как ты, не всегда милостива! Прощай, Пан! — Он вышел из палаты, не оглянувшись.
А через неделю уехал из зоны бывший охинский пахан, покинул Колыму, барак фартовых.
Перед отъездом он искал Бориса, спрашивал о нем в спецчасти, у оперативников, охранников. Но не нашел. И, сев в автобус, долго жалел, что не довелось проститься.
А Борис, сдав дежурство, ушел на марь. Кончалась его служба в зоне. Уже немного оставалось.
Сколько трудных дней пережито здесь… Сколько раз рисковал он жизнью. Бывало, жалел, что сам напросился сюда. Ведь предлагали погранвойска, даже в Морфлот брали. Говорили, что после службы могут отправить в училище. Но парадная морская форма перестала нравиться еще в детстве. Вот и отказался.
Борис услышал тихий шорох в кустах. Насторожился. Оглянулся в сторону. Увидел старого волка. Тот, озираясь на человека, уводил из логова волчонка-несмышленыша. Подальше от глаз охранника. Не хотел рисковать неокрепшим, слабым дитем. Тот трусил следом за родителем, любопытно оглядываясь. А Борис отвернулся, чтобы не пугать семейство. Понял, волчица пошла за добычей. Волк для такого не годился. Старым стал. Ослаб. Вот и решила поддержать его. А волк за последыша испугался. Вон как петляет меж кустов — тихо, почти неприметно. Не свою, новую жизнь бережет. Ее, доведись случай, клыками и когтями отстоит. Жизни не пожалеет. Хотя он только зверь…
Борис увидел, как вышел из зоны автобус, увозивший на волю Пана. Ему не хотелось видеться с фартовым. И охранник присел в траву. Так неприметнее.
«К чему лишние слова? Я все сказал ему. Добавить нечего. Он — вольный. А уж надолго ли, это от него теперь зависит. Нынче без охранников жить будет. А поводырем бок о бок с ним пойдет по жизни память. Об этой зоне. От нее он не отделается, не проспит, не пропьет, не выкинет. Она ему вернее кента… Не даст сбиться. Удержит, предостережет, оградит, — думал Борис, глядя вслед уходящему автобусу, а с губ невольно сорвалось: — Глаза б мои тебя не видели никогда! Задрыга подлая! Мразь!»
А через месяц этот же автобус увозил из зоны демобилизованных охранников. Борис сидел на переднем сиденье, переодетый в штатское.
Руки вылезли из рукавов рубашки. Короткими стали брюки. Носки еле натянул. Пиджак так и не налез на плечи. Повзрослел. И не заметил, как возмужал.
Борис ехал на учебу. В школу спасателей. Для него служба не кончилась. А отдыхать не захотел. Ехать было не к кому. Никто не ждал его. Не хотелось возвращаться в Оху, под бок к больной памяти.
…Он ждал посадки в самолет. До нее оставалось меньше часа. В прокуренном зале ожидания народу немного. Только что ушли на материк три рейса, и как-то опустело в аэропорту.
Борис закурил. Отвернулся от табло, отсчитывающего последние минуты на Колыме. Их чуть больше сорока. Как раз на перекур и в самолет.
— Привет, Борис! Ну, вот и встретились. Колыма большая, а трасса, как видишь, узкая!
— Что ты тут делаешь? — Он узнал Пана и удивился.
— Вернулся из Ялты неделю назад. Сюда.
— А леченье?
— Сказали — нельзя менять климат. На юге находиться опасно, если дышать хочу. Вот и вернулся. Сам. Добровольно. Без приговора. Даже смешно. Теперь я с Колымой навек повязан, как пидор с парашей. И никуда в сторону. Кто б подумать мог? Кенты, если б дошло до них, в шибанутые примазали б меня.
— Не виделся с ними?
— Куда там! Все у меня карьер отнял. И кентов, и «малины», и волю… Разве это свобода — не покидать Колымы! Никогда! Это ж лажовей не придумать. Вот и смейся теперь. Это мне твоя семейка отлилась. Твой корень. За него и того пацана судьба наказала. Не срок отбыл. Все потерял. Куда уж хуже?
— А что в порту делаешь? Пассажиров трясешь?
— Я ж законник! Из фартовых не вывел никто. Хотя и это в прошлом. Нынче — в отколе. Но и теперь не лажаюсь. Не трясу никого. Не позорюсь. Мне в карманники ходу нет. Вкалываю, как в зоне. Только без тебя. И вот в Тикси лечу. С бригадой. Дома строить. Северянам. Под ключ. А начинать с нуля. Говорят, неплохие заработки. Да и много ли одному надо? Перебьюсь. Уж лучше так, чем под запреткой доживать. Сколько уж мне осталось, кто знает, покоя хочу. Тишины.
— Ну что ж, удач тебе! А я в школу. Помнишь, говорил, в спасатели подамся! Меня зачислили! Уезжаю!
— В спасатели? Это файно! Может, кому-то пофартит. Ты не зверел даже в охране. А ведь я до последней минуты ждал, что всадишь в меня «маслину», за все разом, чтобы память не болела уже никогда. Не верил тебе. Ведь сам хотел слепить с тебя фартового. И верно, не получился бы! Ведь я бы не простил. Может, потому нельзя мне с Колымы. Ведь из зверинца даже в старости на волю не выпускают!
— Кончай! Мне пора! — глянул на табличку Борис. Нагнувшись к чемодану, он почувствовал, как рука законника скользнула в карман пиджака.
— Разучился, пахан, работать «без ветра», — рассмеялся Борис и, сунув руку в карман, достал пачку денег.
— От обязанника выкупиться хочу! Чтоб дышать спокойно. Они не крапленые. В зоне я их заработал. Возьми. Тебе они сгодятся. Мне — уже нет, — просил Пан, удерживая руку Бориса, возвращавшего деньги.
— Я не возьму! Я на казенном жить буду, как все! Но и тебе не дам откупиться. Чтобы не забыл! И еще. Не все в жизни деньгами меряется. Есть что-то подороже. Когда поймешь, тогда не станешь меня бояться! Хотя и сам я себя лишь недавно простил. Давай, Паи! Строй дома! Может, и на Колыму вольный люд потянется? Обживать ее иначе, чем мы с тобой. Пора хоть под старость делать доброе. Чтобы у кого-то в будущем не было нашего прошлого. И памяти, орущей по ночам. Прощай! Теперь уж навсегда! — Он подал руку фартовому — впервые за все годы, простив человеку, проигравшему собственную жизнь…
