— Вы говорите поразительные вещи, Люси! — сказала Мэдж.
— Ладно, дорогая. В Торки, если тебе он больше по душе. Или нет, не в Торки. Живи они в Торки, им было бы по меньшей мере шестьдесят пять[15]. Скорее, в Истборне или в Сент-Леонардс.
Леди Энгкетл посмотрела на последний кусочек дра-чены и, очевидно, проникшись жалостью, с самым кротким видом оставила его несъеденным. Дэвид, любивший только острое, мрачнел над пустой тарелкой.
Леди Энгкетл встала.
— Сегодня, наверное, всем захочется лечь пораньше, — сказала она. — Слишком много событий, не так ли? Те, кто читают о таких вещах в газетах, не имеют даже понятия, насколько они утомительны. Я чувствую себя так, словно отшагала пятнадцать миль. Хотя в действительности у меня не было других дел, кроме как сидеть сложа руки, но это тоже утомляет. Ведь не станешь же читать книгу или газету. Это было бы неуместным. Хотя, возможно, передовицу из «Обсервера» еще бы ничего, но только не «Ньюс оф Уорлд»[16]. Вы согласны, Дэвид? Люблю знать, что думает молодежь, это уберегает от потери контакта.
Дэвид отвечал сиплым голосом, что не читает «Ньюс оф Уорлд» никогда.
— А я — неизменно, — сказала леди Энгкетл. — Мы выписываем ее якобы для слуг, но Гаджен очень понятлив и никогда не забирает ее до окончания вечернего чая. Это увлекательнейшая газета — сплошь про женщин, которые травятся, положив голову в газовую духовку, притом в невероятных количествах.
— Что же они будут делать в сплошь электрифицированных домах будущего? — спросил Эдвард, пряча улыбку.
— Им, наверное, останется одно — смириться. Это будет куда разумнее.
— Не могу согласиться, сэр, — сказал Дэвид, — насчет полностью электрифицированных домов будущего. Возможна ведь и централизованная подача тепла. В каждом доме для рабочих должна быть стопроцентная охрана труда.
Эдвард Энгкетл сказал, что все это не бог весть какая тема для разговора. Губы Дэвида презрительно скривились. Гаджен внес кофе на подносе. Двигался он чуть медленнее обычного, отдавая должное трауру.
— О, Гаджен! — сказала леди Энгкетл. — По поводу яиц. Я собиралась надписать на них карандашом дату, как обычно. Вы не попросите миссис Медуэй присмотреть за этим?
— Надеюсь, ваша милость, что вы всем останетесь довольны. — Он прокашлялся. — Я за всем этим проследил сам.
— Ах, благодарю, Гаджен. — А когда Гаджен вышел, она добавила:
— Поистине, Гаджен — чудо. Все слуги были выше всяких похвал. А надо им посочувствовать — в доме-то полиция. Это для них так неприятно. Кстати, никого их не осталось?
— Кого «их»? Полиции?
— Да. Ведь они обычно оставляют кого-нибудь в холле? Или, наверное, он следит за главным входом из кустов напротив?
— С какой стати нужно следить за входом?
— Даже и не знаю, но так они делают, в книгах. А потом в эту ночь убивают кого-нибудь еще.
— Бог с вами, Люси, — сказала Мэдж.
Люси с удивлением взглянула на нее.
— Прости, дорогая. Я сказала глупость. И конечно, никого больше убить не могут. Герда же уехала домой… я хочу сказать… Ах, Генриетта, извини. Я не то имела в виду.
Но Генриетта не отвечала. Она стояла у круглого столика, не отводя глаз от столбцов с очками вчерашнего бриджа. Стряхивая оцепенение, она спросила:
— Простите, Люси, вы что-то сказали?
— Я хотела узнать, не осталось ли тут полиции?
— Вроде остатков от распродажи? Не думаю. Они все вернулись в свой участок переводить наши слова на надлежащий полицейский язык.
— Что вы там увидели, Генриетта?
— Ничего.
Генриетта перешла к камину.
— Что, по-вашему, делает сейчас Вероника Крей? — спросила она.
На лице леди Энгкетл мелькнул ужас.
— Дорогая! Уже не думаете ли вы, что она может явиться опять? Она должна бы знать.
— Да, — задумчиво отозвалась Генриетта. — Полагаю, уже знает.
— Это мне напомнило, — сказала леди Энгкетл, — что я должна позвонить Кери. Мы не можем затевать с ними завтра ленч как ни в чем не бывало.
И она ушла звонить. Дэвид пробормотал, неприязненно глядя на милых родственников, что ему надо кое о чем справиться в «Британской энциклопедии». «Библиотека, — подумал он, — место тихое».
Генриетта направилась к французскому окну, открыла его и вышла. Чуть поколебавшись, Эдвард последовал за ней. Он увидел, что она стоит, глядя на небо. Заметив Эдварда, она сказала:
— Сегодня уже не так тепло как вчера, правда?
— Да. Просто явно прохладно.
Она смотрела теперь на дом. Взгляд скользил вдоль окон. Потом Генриетта повернулась и стала вглядываться в лес. Эдвард не мог понять, что у нее на уме.
Он сделал движение к распахнутому окну.
— Лучше пойдем. Холодно.
Она покачала головой.
— Я пойду погуляю. К плавательному бассейну.
— Ах, дорогая, — он быстро шагнул к ней. — Я с тобой.
— Нет, Эдвард, спасибо. — В прохладном воздухе голос ее звучал резковато. — Я хочу побыть наедине с моей утратой.
— Генриетта, дорогая, я ничего не говорил, но ты знаешь, как мне жаль…
— Что Джон Кристоу мертв?
Все та же хрупкая звонкость звучала в ее голосе.
— Я имел в виду… мне жаль тебя, Генриетта. Я знаю, что это был, конечно, страшный удар.
— Удар? Но ведь я очень крепка. Я умею сносить удары. А что этот удар тебе? Что ты ощутил, когда увидел его лежащим? Радость, я думаю. Ты не любил Джона Кристоу.
— У нас было мало общего, — пробормотал Эдвард.
— Как ты мило выражаешься! В этакой сдержанной манере. Только, чтобы уж быть точным, у вас было нечто общее — я! Меня любили оба, не так ли? Только это не связало вас узами — совсем наоборот.
Луна пробиралась сквозь клочковатые тучи, и он вздрогнул, вдруг увидев ее лицо, обращенное к нему. Он всегда неосознанно видел в ней все ту же давнюю Генриетту, какой он знал ее в Айнсвике. Для него она всегда была улыбчивой девушкой с искристыми глазами, полными радостного ожидания. А сейчас он видел перед собой незнакомую женщину, с глазами сверкающими, но холодными и как будто даже неприязненными. Он сказал как можно серьезнее:
— Дорогая Генриетта, поверь, пожалуйста, что я сочувствую тебе в этом… в твоей скорби, в твоей уграте.
— А что это, скорбь?
Вопрос ошеломил Эдварда. Она, казалось, спрашивала не его, а себя, потому что заговорила снова:
— Как быстро, как мгновенно все происходит! Вот сейчас — ты живешь и дышишь, а через миг — смерть, исчезновение, пустота. Да, пустота. Но мы-то здесь, все до одного, кушаем приличествующие случаю блюда, считаем себя живыми, а Джон, что был живее всех нас, — умер. Понимаешь, я все повторяю про себя: умер, умер, умер, умер, умер. И это слово вскоре утрачивает вообще всякий смысл. Это просто забавное словечко, похожее на тот двойной звук, когда наступаешь на сухую ветку. Умер, умер, умер, умер. Или как там-там, бьющий в джунглях. Умер — умер — умер — умер — умер…
— Генриетта, довольно! Ради бога, дозольно!
— Ты не понимаешь, что я испытываю? А как ты это себе представлял? Что я сижу и кротко плачу в миленький маленький платочек, а ты гладишь мою руку? Что это все, разумеется, страшный удар, но я уже начинаю приходить в себя? И что ты крайне мило меня утешаешь? Ты и вправду мил, Эдвард. Просто очень мил, но только… совсем не тот.
Он отступил на шаг. Лицо его ожесточилось.
— Да. Я всегда это знал.
Она продолжала запальчиво:
— На что, по-твоему, был похож весь этот сегодняшний вечер, эти чинные посиделки, в то время, как Джон мертв, и никого, кроме Герды и меня, это даже не затронуло! Ты радуешься, Дэвид томится, Мэдж мается, а Люси утонченно наслаждается тем, как россказни «Ньюс оф Уорлд» воплощаются в реальной жизни! В силах ли ты понять, какой это неправдоподобный бред?
Эдвард ничего не сказал. Он отступил в тень. Не сводя с него глаз, Генриетта сказала:
— Сегодня вечером мне все кажется нереальным. Да ничто и не реально — один только Джон!
Эдвард заметил тихо:
— Знаю. Я не очень-то реален, к сожалению.
— Прости, Эдвард, я такая грубая! Но я не могла совладать с собой. Я не могу снести такой несправедливости, что Джон, который был сама жизнь, теперь мертв.
— А я, полумертвый, живу…
— Я этого не имела в виду.
— Думаю, что имела, Генриетта. И думаю, что ты, скорее всего, права.
Но она, словно не слыша, заговорила, возвращаясь все к той же мысли:
— Только это не скорбь. Возможно, я не умею скорбеть. И, наверно, никогда не смогу. Но я бы хотела испытать это чувство — по отношению к Джону.
Он едва верил своим ушам. Но еще больше его поразило, когда она добавила вдруг, почти деловито:
— Мне надо сходить к бассейну.
И исчезла между деревьями. Двигаясь, будто связанный, Эдвард вернулся в дом. Мэдж видела, как Эдвард с отсутствующим взглядом вступил в комнату. Лицо его было искажено, серо и бескровно. Он не слышал тихого стона, торопливо подавленного Мэдж. Почти машинально он подошел к креслу и сел. Сознавая, что от него ждут каких-то слов, Эдвард сказал:
