На дружбу с Хильдой у Дерека оставалось тем больше свободного времени, чем меньше непрошеной фамильярности проявлял по отношению к нему Бимиш. По той или иной причине отношение Бимиша к нему и остальным членам их маленького домашнего сообщества претерпело решительную перемену. Прежде независимо от собственных неудач он всегда оставался бодрым и веселым или уж как минимум невозмутимым, словно был отгорожен от всех трудностей сознанием собственной значимости. Но во время уитсиских ассизов он чем дальше, тем больше выглядел измученным и загнанным, его состояние достигло такой степени, какую нельзя было объяснить только унижениями, доставляемыми ему шерифом. Он сделался непривычно молчалив и часами в одиночестве сидел у себя в комнате. Дерек подозревал, что он крепко выпивает, но если так, то выпивка теперь не оказывала на него даже отдаленно того же воздействия, какое Дереку однажды довелось наблюдать. У него явно испортился характер. Он не упускал ни малейшего случая снять стружку с Сэвиджа и Грина и несколько раз, выйдя из себя, вступал в желчные пререкания с секретарем выездной сессии суда. Дерек не любил его даже тогда, когда он был нарочито дружелюбен и снисходителен, однако теперь, в его новом обличье, почему-то стал невольно жалеть. Было настолько очевидно, что дурное расположение духа Бимиша является следствием каких-то скрытых несчастий и тревог, что Дереку почти хотелось утешить его или по крайней мере позволить ему излить свои неприятности. Будучи допущен к некоторым потаенным уголкам семейной жизни Хильды и увидев там разочарование и неудовлетворенность, он почувствовал в себе сострадание ко всему миру, и ему было искренне больно видеть этого самоуверенного развязного коротышку в таком плачевном состоянии.
Естественно, перемена в поведении Бимиша не прошла и мимо внимания Хильды. Но ее отношение к ней сильно отличалось от отношения Дерека. Для нее Бимиш был просто неприятным человеком, который к обычным своим дурным качествам прибавил теперь еще и постоянно плохое настроение. Такой недостаток милосердия с ее стороны придал Дереку ощущение собственного превосходства, несколько резонерское, но оттого доставляющее не меньше удовлетворения. В общем же растущее осознание маленькой драмы человеческих взаимоотношений, разыгрывавшейся в резиденции, вызывало у Дерека интерес и занимало больше, чем он мог ожидать, и последняя неделя пребывания в Уитси оказалась для него отнюдь не самой скучной за время турне. И тем не менее он мечтал о возвращении в Лондон и освобождении от этой каторги с энтузиазмом школьника, ожидающего каникул.
Глава 18
РЕКС ПРОТИВ ОКЕНХЕРСТА
Заваливая работой себя и всех окружающих, Барбер ухитрился закончить сессию в Уитси впритык к началу сессии в Истбери. Он даже счел необходимым покуситься на «дорожный день», который обычно целиком посвящен передаче атрибутов отправления правосудия от одного графства другому. Это, как следовало из комментариев официальных лиц, причастных к турне, являлось нарушением традиции, едва ли простительным даже в условиях военного времени. Уитси и Истбери находились на расстоянии менее двадцати миль друг от друга и располагались вдоль одной железнодорожной ветки. Поэтому ничего невозможного в том, чтобы, закончив работу в Уитси, возобновить ее в Истбери уже на следующий день, не было. Однако все, от секретаря выездной сессии до слуги маршала, сошлись в том, что с принципиальной точки зрения покушение на «дорожный день» равноценно покушению на самоё английское правосудие. Прислушиваясь к этому мнению, очень твердо выражаемому опытными людьми, Дерек мог лишь заключить, что оно, видимо, действительно имеет под собой серьезное основание, но не пытался даже притворяться, что понимает какое.
Истбери — скромный торговый городок в центре маленького сонного графства. И список дел, предназначенных к слушанию, здесь обычно так же скромен. Здешняя сессия, завершающая турне, всегда напоминает легкий десерт после тяжелого и зачастую неудобоваримого юридического изобилия, какое «выставляют на стол» Рэмплфорд и Уитси. Одновременно неудобно и необычно заканчивать турне в городке, где можно ожидать наименьшего количества работы. Но Южное турне, естественно, гордится тем, что в нем все происходит не так, как в других, и твердо противится попыткам что-либо изменить в своей организации.
На сей раз, однако, список дел в Истбери, хоть и привычно короткий, был отнюдь не прост. Он состоял всего из трех дел, но одного из них оказалось достаточно, чтобы растянуть период сессии на беспрецедентные в здешних местах четыре дня. Это были четыре дня, вызвавшие у всех присутствовавших острый интерес и такие же острые разногласия. Зал суда, словно специально соразмерный объему работы, которая обычно здесь проводится, был миниатюрным. Судейская скамья, ложа присяжных, скамья подсудимых и свидетельская трибуна с четырех сторон плотно обступали крохотную квадратную площадку, на которой барристеры, сталкиваясь с солиситорами и друг с другом, маневрировали, пробиваясь в тот угол, из которого можно было допрашивать свидетеля, не поворачиваясь при этом спиной к присяжным. По внешнему периметру этого квадрата, в разной степени испытывая неудобства от сидения на твердых скамейках без спинок, собирались те, кто присутствовал здесь либо по долгу службы, либо по собственному влечению.
Именно в такой обстановке в течение трех с половиной дней проходил процесс над Джоном Окенхерстом, обвинявшимся в убийстве любовника своей жены. Дело не привлекло к себе особого Внимания прессы. Возможно, если бы удобства для журналистов были менее скудными или Окенхерст занимал более высокое положение в обществе, оно освещалось бы более широко, даже в разгар войны. Но для жителей Истбери и его окрестностей оно представляло страстный интерес, и маленький зал бывал набит до отказа с начала до конца процесса. В деревушке, где обвиняемый работал кузнецом, этот интерес пережил и процесс, и самого подсудимого; и прошло много лет, прежде чем в местном юридическом сообществе перестали возникать бурные дебаты о том, был ли Окенхерст повешен справедливо или по ошибке, стоило лишь какому-нибудь приезжему поднять этот вопрос.
История, которую сэр Генри Баббингтон, государственный обвинитель, огласил в первый день ассизов, была простой и мелодраматичной. Сэр Генри, вообще имевший склонность к мелодраме, излагал ее впечатляюще эмоционально. На маленькой арене каждая модуляция его звучного голоса, каждое мимолетное выражение его подвижного лица были слышны и видны отовсюду. И любой, кто, слушая его, невольно переводил взгляд с него на Петтигрю, сидевшего в углу в нахлобученном почти до самого своего сморщенного носа парике, наверняка сочувствовал человеку, которому предстояло скрестить шпаги с таким сильным оппонентом в столь, казалось бы, очевидном деле.
У Петтигрю и впрямь были основания для беспокойства. Он ни в малейшей степени не боялся Баббингтона, которого знал и любил и чьи слабости умел обращать в свою пользу. Но у него вызывала опасение линия защиты, которую он имел смелость избрать, тем более что он и сам верил в нее лишь наполовину.
— А вообще, — с саркастическим превосходством заметил старший по возрасту обвинитель, бросив взгляд в сторону Петтигрю, — молодому человеку порой совсем не вредно верить в невиновность своего подзащитного.
Петтигрю отнюдь уже не был молод, и это определенно был тот самый случай, когда он чувствовал бы себя гораздо спокойней и уверенней, если бы мог быть безоговорочно уверен, что его клиент заслуживает осуждения. Разбиравшийся в деле лучше, чем многие, он знал: преимущество не на его стороне, — и его сильно тревожила вероятность того, что невинного человека признают виновным.
— Итак, уважаемые члены жюри, — говорил между тем Баббингтон, — обвинение собирается доказать вам, что жертва этого преступления в течение долгого времени предавалась противозаконной страсти с женой обвиняемого; что обвиняемый если и не знал точно, то наверняка догадывался об этом; что он не раз угрожал покойному и что в ночь убийства покойный был найден возле черного хода дома обвиняемого с торчащим из спины ножом, изготовленным самим обвиняемым в его собственной кузнице. Вы выслушаете соседей-свидетелей — не буду сейчас их перечислять, — которые слышали шум и возбужденные голоса в день трагедии. Вы обдумаете и тщательно взвесите показания, данные обвиняемым полицейским офицерам, которые вели расследование преступления, — показания, как вы увидите, одновременно расплывчатые и противоречивые. И, приняв во внимание все это и многое другое, ознакомившись с уликами, представленными обеими сторонами, решите, сумело ли обвинение убедить вас, что это тяжкое преступление совершено присутствующим здесь обвиняемым. А теперь, если позволит мой ученый друг, я вызову первого свидетеля.
