— Итак, уважаемые члены жюри, — говорил между тем Баббингтон, — обвинение собирается доказать вам, что жертва этого преступления в течение долгого времени предавалась противозаконной страсти с женой обвиняемого; что обвиняемый если и не знал точно, то наверняка догадывался об этом; что он не раз угрожал покойному и что в ночь убийства покойный был найден возле черного хода дома обвиняемого с торчащим из спины ножом, изготовленным самим обвиняемым в его собственной кузнице. Вы выслушаете соседей-свидетелей — не буду сейчас их перечислять, — которые слышали шум и возбужденные голоса в день трагедии. Вы обдумаете и тщательно взвесите показания, данные обвиняемым полицейским офицерам, которые вели расследование преступления, — показания, как вы увидите, одновременно расплывчатые и противоречивые. И, приняв во внимание все это и многое другое, ознакомившись с уликами, представленными обеими сторонами, решите, сумело ли обвинение убедить вас, что это тяжкое преступление совершено присутствующим здесь обвиняемым. А теперь, если позволит мой ученый друг, я вызову первого свидетеля.
— Думаю, — сказал Барбер, взглянув на часы, — сейчас подходящее время, чтобы объявить перерыв.
— Как пожелает его светлость.
Ничего другого Петтигрю и не ожидал, тем не менее выругался себе под нос, пока судья объяснял присяжным, что, хотя в силу военного положения им и разрешено ночевать дома, они связаны словом чести ни с кем не обсуждать ничего, что имеет отношение к рассматриваемому делу. Петтигрю, как никто, знал, какой расслабляющий эффект после окончания речи обвинителя производят выступления трех-четырех официальных лиц, всегда вызываемых в качестве свидетелей первыми, и сухое обсуждение фотографий и схем, как это мгновенно охлаждает эмоциональную атмосферу, разогретую превосходной речью Баббингтона. Если бы Папа Уильям соблаговолил продолжить заседание еще минут на двадцать, нервное напряжение у присяжных ослабло бы, и они ушли бы на перерыв со смутным ощущением, что подлежащее их решению дело, хоть и связано с жизнью и смертью, представляет собой, как, в сущности, и большая часть жизни, всего лишь рутину. Теперь же они покидали зал, слыша еще не смолкнувшее в ушах эхо завораживающего голоса пламенного обвинителя, и на следующее утро вернутся с уже сложившимся — и, быть может, бесповоротно — мнением. «Как будто ты этого не знаешь, старый мерзавец!» — пробормотал про себя Петтигрю, учтиво кланяясь вслед удаляющейся фигуре Барбера. Между тем он был к нему несправедлив: судья думал только о чае.
Тому, кто желает ознакомиться с делом «Рекс против Окенхерста» в полном объеме, следует обратиться к подшивкам «Истбери газетт», печатавшей стенографические отчеты о процессе. Здесь же достаточно сказать, что обвинение располагало доказательствами, которые сэр Генри изложил в своей вступительной речи, а также — поскольку он хорошо понимал цену недосказанности — многими другими, о которых он пока не упоминал или на которые лишь слегка намекнул. Молодой Фред Палмер, коего Элис Окенхерст обласкала своим вниманием, устав от постоянного грубого обращения и измен мужа, несомненно, был убит. Орудие преступления было своеобразным: лезвие от старого ножа, искусно вставленное в железную рукоять и превращенное таким образом в удобный маленький кинжал; существовало более чем достаточно доказательств того, что проделано это было самим Окенхерстом в его кузнице. Соседи-свидетели подтверждали и то, что днем накануне убийства Палмера они слышали бурную ссору между обвиняемым и его женой. Настолько бурную, утверждало обвинение, что Элис, спасаясь, убежала из дома и, таким образом, отсутствовала, когда Палмер, явившийся туда в то время, когда Окенхерст обычно пил в пабе, вместо любовницы встретил ее мужа, обезумевшего от ревности и вооруженного своим самодельным кинжалом.
— Знаете, — сказал Петтигрю своему солиситору во время совещания, на котором тот его инструктировал, — все это кажется мне не вполне правдоподобным. Я знаю, что наш клиент негодяй, и не поручусь, что он не мог бы кого-то убить. Но зачем кузнецу стилет, он ведь не итальянский наемный убийца. Почему бы ему было не воспользоваться одним из своих молотов или чем-то еще, что было под рукой?
— Это действительно выглядит странно, — ответил ему солиситор. — Но мы не можем отмахнуться от того факта, что зачем-то он все же сделал эту вещь. А объясняет он это крайне неубедительно.
— Настолько неубедительно, что я наполовину склонен ему поверить. Он говорит, что увидел в антикварном магазине кинжал, стоивший десять фунтов, и, будучи на мели, поскольку заказов в кузню поступало очень мало, подумал, что может сделать нечто в том же роде и выдать за подлинную старину. Подобная глупость вполне могла прийти в голову такому олуху! Но что, черт побери, подумают об этом присяжные?
— Исходя из того, что я знаю о присяжных этого графства, — ответил солиситор, — боюсь, они скажут: «Если Джек Окенхерст не убивал Фреда Палмера вот этим самым ножом, то, может быть, вы нам скажете, кто это сделал?»
К тому времени, когда Элис Окенхерст, бледная, красивая, обладающая неожиданно благородной внешностью, в основном закончила давать показания, для Петтигрю настал момент ответить на этот невысказанный вопрос. И ответ этот, вытекавший из перекрестного допроса, проведенного столь же учтиво, сколь и неуступчиво, породил настоящую сенсацию. Поначалу было не совсем ясно, к чему ведут вопросы Петтигрю. Жюри было явно озадачено, чего он и добивался. По мере того как вопрос следовал за вопросом, присяжные постепенно осознавали, что миссис Окенхерст не такая уж белая голубка, какой ее нарисовало обвинение, что она плохо обращалась с мужем и, похоже, с Фредом Палмером тоже. Если те предположения, которые были высказаны, соответствовали действительности, то она вела себя по отношению к Палмеру бесчестно. Будучи, по сути, женщиной легкого поведения, она желала избавиться от него, чтобы завести интрижку с кем-то другим. Разумеется, это выставляло дело в совершенно ином свете. И тут…
— Не хотите ли вы сказать, мистер Петтигрю, — неожиданно прервал его судья, — что жертву убила эта свидетельница?
С точки зрения защиты это был неподходящий вопрос, заданный в неподходящее время и неподходящим тоном. План кампании, разработанный с величайшей тщательностью и чрезвычайно искусно проводившийся в жизнь, был грубо сорван. Петтигрю намеревался постепенно, малыми дозами, внедрить в сознание присяжных подозрение, которое могло бы привести их к разумному сомнению относительно виновности его подзащитного. В конце концов обвинение против его жены было бы выдвинуто, но не ранее, чем в результате многочисленных умно организованных вылазок под ее «светлый образ» была бы подведена мина и доверие к ней было бы подорвано серией ее вынужденных побочных признаний. К тому времени жюри, увидев, что эта женщина — порядочная дрянь, было бы готово поверить в худшее. Но откровенное обвинение, резко вброшенное раньше времени, шокировало и испугало присяжных.
— Милорд, — сказал Петтигрю, сохраняя все возможное хладнокровие, — в мои обязанности не входит предполагать, что кто-то другой виновен в этом преступлении. Моя аргументация призвана в надлежащее время показать, что обвинение не представило исключающих сомнения доказательств того, что виновен мой подзащитный. И я намерен задавать свидетельнице вопросы, которые помогли бы членам жюри прийти к этому заключению.
— Не сомневаюсь, — сухо заметил Брадобрей, — но вами были заданы свидетельнице некоторые вопросы, которые, по крайней мере на мой взгляд, ведут исключительно к подобному заключению. Ради справедливости — как минимум по отношению к ней, если не к кому-то другому, — этот момент следовало бы прояснить. Однако если вы сами не желаете поставить прямой вопрос, это сделаю я. Миссис Окенхерст, это вы убили Палмера?
— Нет, милорд.
— Очень хорошо. Продолжайте, мистер Петтигрю.
И мистер Петтигрю, раздосадованный до глубины души, продолжил. Искусство перекрестного допроса главным образом основывается на умении правильно выбрать время. Вопрос, который мог бы оказаться убийственным, будь он задан в нужный момент, пропадает втуне, если поставлен не вовремя. Именно это и произошло в данном случае. Более того, неуместное вмешательство судьи предупредило свидетельницу о том, что на нее надвигается. Она получила время и возможность собраться, чтобы отразить удар, и действительно, когда момент настал, встретила его с идеальным самообладанием.
И это, как впоследствии, обсуждая дело задним числом, согласились Петтигрю и Баббингтон, предрешило исход процесса. Он продолжался, обе стороны боролись до конца, но присяжные не забыли этого поворотного пункта, а Барбер в своей заключительной речи еще раз напомнил им о безосновательном обвинении, которое было брошено опозоренной таким образом (и, кстати, чрезвычайно миловидной) женщине. Почти такой же губительный вклад, как показания жены, внес в свое осуждение сам Окенхерст. Элис была великолепной свидетельницей. Он же, уродливый, нескладный, мало сообразительный и явно неискренний, — отвратительным. Тем не менее вопрос оставался подвешенным, когда процесс подошел к своей финальной стадии. Заключительная речь Баббингтона представляла собой истинный шедевр. Она была обоснованной, убедительной и исключительно беспристрастной. Лишь к самому концу он неосознанно позволил своей склонности к драматизму взять над ним верх. В голосе появилось слишком много эмоций, и жесты Стали слишком энергичными доя королевского обвинителя. В том не было преднамеренности со стороны Баббингтона, просто таким уж он уродился. Как бы благонамеренно ни начинал он свою речь, после долгого стояния на ногах старый демон начинал овладевать им, и он снова превращался в того Баббингтона из колледжа Магдалины, президента Драматического общества Оксфордского университета, которому, как верили все, была предуготована головокружительная карьера.
