— Итак, люди повторяли эти слухи, независимо от того, верили они в них или нет?
— Да… да. Я не думаю, что в них верили! Я хочу сказать… конечно, не верили. — Леди покраснела. — Это такой абсурд!
— И всё же повторяли их? — настаивал Харвестер.
— Да…
— Вы знали, леди Уэллборо, где в это время находилась принцесса?
— Да. Она была в Венеции.
— Она знала, что о ней говорят?
Эмма порозовела.
— Да… я… я написала ей и все рассказала. Я считала, что Гизела должна это знать. — Она прикусила губу. — Мне трудно было это сделать. Я целый час писала это письмо, но не могла позволить, чтобы об этом продолжали говорить и никто не собирался опровергнуть эту клевету. Я могла бы вступиться за нее и все опровергнуть, но я не могла потребовать расследования. — Говоря это, леди Уэллборо смотрела на Харвестера, чуть сдвинув брови.
Рэтбоуну показалось, что для нее очень важно, чтобы адвокат поверил в то, что она только что сказала, и ему вдруг показалось, что, возможно, он подготовил ее и теперь она хочет убедиться, что все сделано как нужно. Но это ничего не давало Оливеру. Он не смог бы использовать эти показания, чтобы помочь Зоре.
— Вы дали принцессе возможность защитить себя, обратившись к закону, — заключил адвокат Гизелы. — Что она сейчас и делает. Вы получили ответ на свое письмо?
— Да, получила.
Галерка одобряюще откликнулась легким шумом. Кто-то из присяжных кивнул.
Харвестер извлек бледно-голубой листок бумаги и передал его судебному приставу.
— Ваша честь, могу я передать суду это письмо как вещественное доказательство, когда свидетельница подтвердит его подлинность?
— Да, можете, — согласился судья.
Леди Уэллборо удостоверила подлинность письма, полученного ею от принцессы Гизелы, и, хриплым от волнения голосом назвав его дату и обратный адрес в Венеции, стала читать его вслух. Ей достаточно было одного взгляда на вдову принца Фридриха, чтобы удостовериться в ее согласии.
— «Моя дорогая Эмма! — Голос свидетельницы звучал неуверенно. — Нет слов, чтобы передать вам, как ваше письмо потрясло и огорчило меня. Я с трудом смогла взять перо в руки, чтобы написать вам более или менее вразумительный ответ».
Леди остановилась и, не отрывая глаз от письма, откашлялась, после чего продолжила чтение:
— «Прежде всего я хочу поблагодарить вас за то, что вы, мой истинный друг, сообщили мне эту ужасную новость. Мне даже трудно что-либо сказать по этому поводу. Иногда жестокость жизни переходит все границы возможного. Я думала, что после смерти моего дорогого Фридриха мне не на что надеяться и нечего бояться. Это был конец всему, что делало меня счастливой и было мне дорого. Я искренне верила, что ни один удар судьбы уже не причинит мне боли. Как я ошибалась! Не могу описать вам, как это ранило меня. Мне трудно представить, что тот, у кого есть сердце и душа, мог подумать, что я способна покуситься на жизнь того, кто был любовью и смыслом всей моей жизни. Это причиняет мне невыносимую боль. Я вне себя от горя. Если она не снимет свое обвинение абсолютно и полностью и не признается, что была отравлена безумием, я вынуждена буду подать на нее в суд. Как я не хочу этого делать, знаю одна только я, но у меня нет выбора. Я не позволю, чтобы о Фридрихе говорили такое, и не прощу, если кто-то бросит тень на нашу любовь. К моему великому горю, я не смогла сберечь ему жизнь, но я спасу репутацию человека, которого любила и боготворила сильнее всего на свете. Я не позволю — да, не позволю, — чтобы мир думал, будто я предала его. Остаюсь вашим верным и многим вам обязанным другом. Гизела».
Леди Уэллборо положила письмо перед собой и посмотрела на адвоката. Лицо ее побелело, и она с трудом держала себя в руках. Но никто уже не смотрел на нее.
Глаза всех были обращены на принцессу, хотя можно было видеть лишь ее профиль. На галерее всхлипывали женщины. Среди присяжных тоже произошло волнение: кто-то тупо уставился перед собой непонимающим взглядом, а кто-то громко и сочувственно сморкался.
Харвестер откашлялся.
— Я полагаю, — начал он, — из услышанного мы можем заключить, что принцесса Гизела была чрезвычайно опечалена таким поворотом событий и это причинило ей горе и боль не меньшие, чем личная утрата.
Леди Эмма облегченно кивнула, соглашаясь с адвокатом.
Эшли снова предложил Рэтбоуну задать вопросы свидетельнице, но тот отказался.
Его отказ был встречен недовольным шумом на галерке. Глаза Оливера заметили движение на скамьях присяжных, и он поймал на себе недоумевающие взгляды. Однако адвокат Зоры ничего не мог поделать. В его положении, что бы он ни спросил у свидетельницы, это дало бы ей еще одну возможность повторить уже сказанное.
Судья объявил перерыв до второй половины дня. Рэтбоун молча, минуя Харвестера, направился в комнату адвокатов, где был намерен поговорить с Зорой фон Рюстов наедине. Он торопливо увел ее из зала под негодующий ропот публики, которую в это время попросили очистить галерку.
— Гизела не убивала Фридриха, — сказал сэр Оливер, как только закрыл за собой дверь. — У меня нет доказательств, чтобы сделать ваше обвинение разумным, не говоря уже о том, чтобы сделать это правдой. Ради бога, снимите его! Признайтесь, что сделали это в состоянии эмоционального стресса, что вы ошиблись…
— Я не ошиблась, — перебила его графиня. Ее зеленые глаза были совершенно спокойны. — Я не откажусь от правды только потому, что она кому-то неприятна. И меня удивляет, что вы надеетесь меня уговорить. Неужели это и есть проявление той смелости, которая сделала вас знаменитым адвокатом?
— Бросок на амбразуру, может, и занесет ваше имя в анналы истории, — ядовито заметил Рэтбоун, — но на самом деле это нелепейший способ приносить себя в жертву, не выиграв битвы. На первый взгляд это романтично, но в реальности — это смерть, боль, изуродованные тела и горе вдов и матерей, потерявших сыновей. Когда наконец вы перестанете витать в облаках и увидите жизнь такой, какая она есть?
Оливер слышал, как его голос становится все громче, и он до боли сжал кулаки, не замечая, как помимо своей воли энергично размахивает правой рукой, словно рубит воздух.
— Вы слышали письмо, которое леди Уэллборо зачитала на суде? Видели лица присяжных? Для них Гизела — героиня, романтический идеал. Вы выдвинули против нее обвинение, которое не в силах доказать, и это превращает вас в злодейку. Что бы я ни сказал, это уже не сможет защитить вас. Если я пойду в контратаку, будет еще хуже.
Графиня, стоявшая неподвижно, была бледна, но плечи ее уверенно распрямились. Когда она заговорила, голос ее звучал глуховато и слегка дрожал:
— Вы слишком легко сдаетесь. Мы даже еще не начинали. Никто не будет принимать мало-мальски разумных решений, не выслушав обе стороны. И какими бы чувствительными ни были присяжные, они обязаны дождаться и выслушать нас тоже. Не для того ли существуют законы, чтобы в любом судебном деле выслушать доводы обеих сторон?
— У вас не судебное дело! — раскричался Рэтбоун, теряя контроль над собой. Это было недостойной выходкой и ничего не дало — он не должен был терять голову. — У вас нет судебного дела, — повторил он уже более спокойным тоном. — Лучший выход для нас — это представить доказательства того, что Фридрих был кем-то убит, но мы не можем утверждать, что это сделала Гизела! Вам придется, рано или поздно, отозвать свое обвинение и принести извинения, или же вы понесете наказание по закону, и оно может быть суровым. Пострадает ваша репутация…
— Репутация! — Фон Рюстов отрывисто засмеялась. — Разве я ее уже не потеряла, сэр Оливер? Все, чем я сейчас владею, — это совсем небольшая сумма денег, завещанных мне моей семьей. Если принцесса захочет отнять их у меня — что ж, милости просим. Но ей не отнять моей чести, ума и убеждений.
Ее защитник, открывший было рот, чтобы возразить, вдруг понял очевидную бесполезность этого. Фон Рюстов не будет слушать его. Возможно, она никогда не слушала, что он ей говорил.
— В таком случае… — попытался было он подобрать еще какой-нибудь аргумент, но тут же снова понял, что и это бесполезно.
— Да? — спросила графиня.
Оливер хотел было посоветовать ей держаться поскромнее, но решил, что и этот его совет будет отвергнут. Держаться скромно — это совсем не в характере фон Рюстов.
Первым свидетелем после перерыва должен был выступить Флорент Барберини. Рэтбоун с любопытством ждал его появления. Это был действительно удивительно красивый мужчина, однако обладающий скорее латиноамериканской красотой. Оливер даже показалось, что в нем есть что-то от героев мелодрам, и он сразу почувствовал к нему антипатию.
— Мистер Барберини, были ли вы в поместье лорда Уэллборо в то время, когда умер принц Фридрих? — начал допрос Харвестер; он предпочел английскую форму обращения, а не немецкую или итальянскую.
