— Не очень. — Если она нюхает кокаин, значит, довольно скоро совсем размякнет.
— Прекрасно, — заявила она. — Я его тоже не люблю. По-моему, он ужасно противный. Хотя, говорят, усиливает половое влечение, но я, если честно, никогда в этом не нуждалась. — Она сказала это так, будто обсуждала покупку пары галош. — Есть еще чай и кофе. Так что, — она развела руками, повернув ладони вверх, склонила голову на бок и улыбнулась, — выбирайте отраву по вкусу.
— Я предпочел бы воду.
Она надула губы, опустила руки и хлопнула ладонями по коленям.
— Фу, как скучно! Вода, и все? Точно?
— Точно. Благодарю.
— Ну вот, все настроение испортили, — сказала госпожа Форсайт. И тяжело вздохнула, подняв и опустив плечи в насмешливом смирении. — Ну ладно, — проговорила она, — если вы настаиваете. — Она взяла бутылку с водой и плеснула часть ее содержимого в стакан. — Наверное, мне тоже лучше выпить воды. — Она налила воды в другой стакан. — Мне ведь надо хорошо соображать, если я хочу жить после вашего допроса. — Она весело улыбнулась и протянула мне стакан.
— Это не допрос, госпожа Форсайт.
— Пожалуйста. Зовите меня Розой. Меня всегда звали Розой. — Это было ложью, вернее, не полной правдой. До замужества ее звали Полли. — Я не-на-вижу, когда меня называют госпожой Форсайт. — Она подняла стакан и протянула его мне. — Sante, — сказала она. Мы чокнулись.
Я отпил глоток. Она спросила:
— Теперь скажите, все пинкертоны такие же симпатичные, как вы?
— Все до единого, — ответил я. — Это необходимое требование.
— О, просто замечательно! А кто-нибудь еще приедет?
Она была скорее игруньей, а не соблазнительницей, и в этой ее игривости не чувствовалось призыва. Наверное, простая привычка. Как и наркотики. Мне казалось, если бы я воспринял ее как соблазнительницу, она бы непременно мне подыграла. И опять же по привычке.
Я улыбнулся.
— Не думаю.
— Ах, черт! — Она снова весело улыбнулась и глотнула воды.
— Роза, — сказал я, — как вы знаете, ваша свекровь наняла нас, чтобы разобраться с делом о смерти вашего мужа.
— Бедняжка Клер, — вдруг печально проговорила Роза. — Как она?
— Нормально. Однако она уверена, ваш муж не мог покончить с собой.
— Ну, конечно. Клер всегда считала, что Дикки шутит. Я имею в виду — когда он заводил разговор о самоубийстве. Она думала, это его очередная уж-жасная выдумка, чтобы нагнать на нее страху. Она всегда смеялась и говорила: «Ричард, милый, пожалуйста, прекрати!» Роза посмотрела вниз, и ее блестящие темные волосы упали ей на лоб. — Бедняжка Клер, — повторила она. И подняла глаза. — Она такая милая, всегда мне нравилась, и так любила Дикки, хотя совсем его не знала.
— А он не шутил, — заметил я, — заводя разговор о самоубийстве.
— Какие тут шутки. Он по-настоящему, действительно в это верил.
— Роза, а когда вы познакомились со своим мужем?
— Сто лет назад. Мы вместе росли. Наши родители были ОЧЕНЬ близкими друзьями. — Она наклонилась вперед как заговорщица и сказала: — И все потому, что они были очень, ОЧЕНЬ богаты. — Она весело улыбнулась и откинулась на спинку дивана. — Знаете, богатые предпочитают держаться вместе. Дикки всегда так говорил. А еще он говорил, это неправильно, но неизбежно.
— Когда он впервые заговорил о самоубийстве?
— После войны. Дикки ведь был героем войны. Вы об этом знали?
Я кивнул.
— Он служил шофером на санитарной машине.
Она утвердительно кивнула.
— Верно. Сначала у французов, потом у американцев. Французы даже дали ему ОЧЕНЬ почетную награду. Медаль. Это случилось еще до того, как Соединенные Штаты вступили в войну. Он был при Вердене… Вы слышали о Вердене? О великой битве? Все знают.
— Я тоже.
— Он был там на санитарной машине, стоял около нее со своим другом, и в машину попал снаряд. Она взорвалась, разлетелась на куски! Его друга, беднягу Анри, разорвало пополам. Прямо пополам! Дикки страшно переживал. Конечно, для Анри все было еще ужаснее, а у Дикки не было ни царапины! Ни одной! Взрывной волной с него сорвало шляпу, и только. Вы можете себе такое представить?
Она глубоко вздохнула и, заморгав, огляделась, будто вспоминая, где находится. Потом медленно выдохнула, взглянула на меня и улыбнулась.
— Простите, я отлучусь на минутку? — Блеск исчез из ее глаз. Улыбка еще играла на губах, но она уже казалась вымученной.
— Разумеется.
Она поднялась легко, даже не опираясь на стол. Я тоже было встал, но она махнула рукой.
— Не беспокойтесь. Пожалуйста. Я сейчас вернусь.
Она ушла, высоко держа голову, маленькую и красивую. Несколько минут я сидел и разглядывал комнату, полную всяких изумительных вещиц, как будто только за этим и пришел.
Когда Роза вернулась, ее глаза снова сияли. В руке она держала маленькую фотографию.
— Вот, — проговорила она, медленно и нерешительно протягивал мне фотографию, будто отдавала мне свое сердце. — Это Дикки, — прибавила она и села. — Второй слева.
На фотографии были запечатлены четверо мужчин — трое из них стояли, прислонившись к приземистой санитарной машине. Ричард Форсайт стоял прямо, но, даже если бы он и не был единственным, кто стоял прямо, вы бы все равно обратили на него внимание в первую очередь. Остальные были какие-то сгорбленные, они едва держались на ногах от усталости, лица — изможденные. А Форсайт был высокий, статный и полный сил, даже испачканный кровью халат выглядел на нем как смокинг. Руки засунуты в карманы, в уголке улыбающегося рта — сигарета. Поза, конечно, выглядела несколько театрально, а сигарету он наверняка прикурил перед съемкой, но тем не менее все это впечатляло.
— Усач слева от Ричарда, — пояснила она, — тот самый бедняга Анри. Снимок был сделан в Сомме, еще до Вердена… О чем, бишь, я говорила?
Я положил фотографию на стол.
— Вы говорили, как сильно переживал Ричард, когда погиб Анри.
Она положила руку на край стола, как на аналой, и чуть наклонилась вперед.
— Это было ужасно! Дикки рассказывал, больше всего его потрясло то, что такое случается совершенно непредсказуемо. Он был жив, даже ни царапинки, а бедный Анри погиб такой страшной смертью. И не просто ужасно — внезапно! В мгновение ока. Это было так страшно, рассказывал Дикки, то, что случилось, но вместе с тем это давало свободу. Снимало тяжесть с души, объяснял он. И еще Дикки сказал, что тогда-то он раз и навсегда решил прожить свою жизнь как поэму.
— Поэму?
Она откинулась назад и уронила руки на колени.
— Вот именно. В поэме есть темы, говорил он, они повторяются вместе с запечатленными в них образами — именно так ему и хотелось прожить жизнь. Как прекрасную поэму. А еще Дикки сказал, как только он достигнет идеала, то разом со всем покончит. Если же с ним что-нибудь случится раньше, чем он успеет со всем покончить, какое-нибудь несчастье, например, упадет комета или что-то в этом роде, поэма останется незаконченной. Но даже у незаконченных поэм есть сила и красота, вспомните «Кубла Хана».[19] Но если ничего не случится и он успеет ее закончить, тогда она будет истинным шедевром.
— Его жизнь.
Она улыбнулась.
— Вот именно.
— Когда он впервые с вами заговорил об этом?
— Когда попросил моей руки. После войны. Я в то время еще была замужем за своим первым мужем, но Дикки знал, что он — мерзкая тварь. И все знали. Хотя на самом деле так случилось не по его вине: в семье Стефана уже были сумасшедшие — это у них в роду, но для меня жизнь с ним превратилась в кошмар, и Дикки вытащил меня из него. Спас! Он сделал мне предложение, и я согласилась. Даже если бы я не была замужем, я бы все равно согласилась. Мне нравится говорить «да». — Роза весело улыбалась, но призыва в ее словах опять же не было. — Особенно Дикки. Он всегда так радовался!
Роза снова глубоко вздохнула.
— Я подала на развод, — сказала она, — мы с Дикки поженились и перебрались сюда, в Париж. Все было чудесно. Жизнь складывалась просто замечательно. Мы с ним великолепно проводили время. Вытворяли всякие вещи, самые невероятные, ездили в сказочные места — Марракеш, Берлин, Рим. На Греческие острова. Всюду! — Тут она хихикнула, как видно, что-то вспомнив. — Однажды мы ехали на машине по Франции — мы с Дикки и еще одна пара, Фицджеральды, Скотт и Зельда, и по дороге останавливались в каждом городке с названием в один слог, чтобы пропустить стаканчик. Во всех без исключения. Правда, здорово? — Она снова хихикнула. — Было так весело. Мы всегда веселились.
— Тогда почему, — спросил я, — он вдруг покончил с собой?
Она поморщилась. Нет, не от боли. А от досады на мою тупость.
— Потому что поэма закончилась! Дикки сделал все, что хотел, притом великолепно, и был счастлив… он остался доволен своей жизнью. Тем, как она сложилась, какую форму приняла. Вот и решил покончить с ней разом, пока она была прекрасна и чиста.
