— И что отделяет правых от левых?
— Центр, — сказал Ледок и улыбнулся. — Впрочем, всего лишь теоретически. По сути, большинство этих групп, правые, левые и центристы, разделяют одинаковые взгляды и преследуют одни и те же цели. И отличить их друг от друга довольно трудно. Понимаете, сам-то я далек от политики. Но, как мне представляется, все власть имущие, и левые и правые, — аристократы. Насколько я понимаю, единственная заметная разница между правыми и левыми заключается в том, что правые хотят сосредоточить всю власть в руках одного человека.
— А левые?
— Они не согласны.
— Вы думаете, Лагранд рвется к единоличной власти?
— Но, mon ami, какая власть ему еще нужна? Он и сейчас может арестовать в Париже кого угодно, не советуясь ни с кем наверху.
— А за пределами Парижа?
— Подозреваю, для мсье Лагранда таких мест не существует.
Я кивнул.
— И все же забавно.
— Забавно?
— Странно. Как же вам удалось устроить нашу сегодняшнюю встречу?
— Два дня назад я позвонил в префектуру. Объяснил одной влиятельной особе, чего я хочу. Мне было велено позвонить другой влиятельной особе. И так несколько раз кряду. Наконец один из помощников префекта, особа настолько влиятельная, что ее влияние можно было ощутить даже на ощупь, велел мне перезвонить еще раз. Я перезвонил — и через несколько минут разговаривал с мсье Лаграндом.
— И это не показалось вам странным?
Ледок нахмурился.
— Уверяю вас, я был очень убедителен.
— Еще бы. Но зачем префекту полиции тратить на нас свое время? Зачем возиться с двумя бездельниками, интересующимися Ричардом Форсайтом? Извращенцем и дилетантом. Мертвым дилетантом.
Ледок пожал плечами.
— Может, ему было просто любопытно.
— Но почему? Зачем светиться самому? Он вполне мог отрядить помощника.
Ледок задумчиво поджал губы.
— С двумя бездельниками? — спросил он.
— Я хотел сказать…
— Да-да, просто я сомневаюсь, что это слово годится.
— И еще.
Он поднял бровь.
— Что именно?
— Две тысячи франков, — сказал я. — Гроши для такого типа, как Лагранд. Но больше он не запросил.
Ледок снова поджал губы.
— Еще вопрос.
Тут он поднял обе брови.
— Еще?
— Вы знали, что Лагранд говорит по-английски?
— Non. Нет, не знал.
— Выходит, он нас провел. Но зачем?
— Mon ami, да что такое вы говорите?
— Я говорю, у него что-то на уме. У него был какой-то расчет, иначе зачем ему разговаривать с нами и давать разрешение на беседу с инспектором. И мне кажется, ему хотелось, чтобы мы это понимали.
— Да какой у него расчет?
Пришла моя очередь пожать плечами.
— Поживем — увидим.
Он какое-то время смотрел на меня молча. Потом улыбнулся. И сказал:
— Бомон. Ну конечно, ваши предки были французы.
Я улыбнулся в ответ.
— Это было очень давно. — Я полез в карман и достал часы. Почти полдень. — Надо бы подъехать к Форсайтам, — сказал я.
— Она живет прямо через реку. На такси мы будем там через несколько минут.
Я кивнул.
— Послушайте, господин Ледок…
Он улыбнулся и слегка махнул рукой.
— Нет, нет. Зовите меня Анри. Пожалуйста. А как мне вас называть… Филип?
— Фил. Вполне годится. Послушайте, Анри, она американка. Мне не нужен переводчик. Я ей сначала позвоню, а потом отправлюсь туда один.
Улыбка тотчас сошла с его лица, и он отодвинулся от меня подальше.
— Ну и прекрасно, — сухо сказал он.
— Мне кажется, — заметил я, — ей будет проще разговаривать только с одним из нас. Двое уже слишком — ей может показаться, что мы ее растерзаем.
Он снова поджал губы, раздумывая над моими словами.
— К тому же она с вами знакома, — добавил я. — И знает, что вы в курсе дела. Ей уже нельзя будет лгать.
— А это хорошо, если она станет лгать вам?
— Ложь штука занимательная. Пока ты знаешь, что это ложь.
Он недолго разглядывал меня, потом вдруг улыбнулся.
— Мне кажется, — сказал он, — что ваши французские предки жили не так уже и давно. Bon. Только мы возьмем одно такси. Рядом с ее домом есть небольшое кафе, я вас там подожду. А затем мы пообедаем.
— Годится, — сказал я.
Я позвонил Розе Форсайт из табачной лавки. Она была дома и сказала, что будет рада меня видеть.
Как выяснилось, поездка в одном такси с Ледоком вовсе не означала, что платить мы будем поровну. Я заплатил, а Ледок попросил таксиста выдать мне квитанцию.
У дома номер 27 по улице Лилль мне пришлось пройти по вымощенному двору мимо выключенного фонтана, дно которого было покрыто пятнами и усыпано сухими листьями, сморщившимися от солнца. Обычный старый каменный городской дом, широкий и высокий, этажей шесть-семь, с большими окнами и массивной входной дверью, с толстыми колоннами из песчаника по бокам. Посередине двери красовался стилизованный бронзовый череп толщиной примерно пять сантиметров, в натуральную величину, а под ним — стилизованная бронзовая кость длиной около тридцати сантиметров, расположенная вертикально. Верхний конец кости был прикреплен к основанию черепа, а нижний соприкасался с бронзовой пластиной. Это был дверной молоток. И я постучал.
Через мгновение-другое дверь отворилась.
* * *
Кафе «Фигаро» Сен-Мало, Франция
6 мая 1923 года
Дорогая Евангелина!
Сегодня небо распахнулось, как громадная дверь, и на его бледно-голубом фоне показалось ярко-желтое солнце. Ла-Манш — спокойный, как озеро. Даже не верится, что эта обширная водная гладь, такая прозрачная и безмятежная нынче утром, еще вчера вздымалась и рокотала, обдавая нас потоками воды и швыряя наше суденышко, как бадминтонный воланчик.
Суденышко наше, кстати, было частной яхтой. «Мельтемия», двухмачтовое судно из тикового дерева, длиной метров восемнадцать, очень красивое, если ты способен оценить такую красоту, чего лично со мной никогда больше не случится. Яхта принадлежит людям, у которых я вроде как работаю по найму. Я и в самом деле на них работаю, хотя считается, что я притворяюсь. Я не Та-Кто-Есть, понимаешь? Даже больше того. Ева, все это очень легко можно объяснить, что я и сделаю через минуту.
Должна сказать, что иметь несколько свободных часов — величайшее чудо. Вот я и сижу в крохотном плетеном кресле за крохотным цинковым столиком, накрытым скатертью в красно-белую клетку, под крохотным зеленым навесом перед крохотным кафе «Фигаро» на площади рядом с улицей Брюссу, метрах в тридцати от спокойного и величественного собора Сен-Венсен.
Сен-Мало, Ева, просто великолепен — absolument ravissant! Высокая серая каменная стена, опоясывающая город, достаточно широка в своей верхней части, и по ней вполне могла бы разгуливать толпа старых дев по двадцать в ряд, поигрывая зонтиками и любуясь либо Ла-Маншем, либо узкой полоской городского пляжа, либо портом с кучей покачивающихся на волнах рыбацких лодок, либо коричневыми скалами Сен-Сервана, проглядывающими вдали, за широкой голубой гаванью, примерно в двух километрах отсюда.
Широкие крепостные валы даже здесь, в черте города, где их не видно, придают узким извилистым улочкам безопасный, уютный вид. Они так же милы, как и моя комната в гостинице. Эта маленькая площадь совершенно очаровательна. Через улицу, напротив того места, где я сижу, в одном каменном доме расположены аккуратно в рядок булочная, овощной и цветочный магазинчики, причем все двери и окна выкрашены в один и тот же прелестный небесно-голубой цвет. Все настолько изысканно и причудливо, что напоминает театральную декорацию, сделанную как будто специально для странствующей англичанки, которая, однако, сомневается, что наконец оказалась во Франции.
Народу вокруг совсем немного — в основном женщины, большинство из них, подобно мадам Верлен, хозяйке гостиницы, носят вдовий траур. (Война хоть и не добралась до Сен-Мало, но все же оторвала у города кусок плоти.) Они прохаживаются от лавки к лавке с плетеными корзинами через руку, держа спину гордо и прямо. У овощного магазина разглядывают лук, чеснок и картошку очень тщательно и внимательно, как какой-нибудь врач с Харли-стрит, осматривающий толстосума-ипохондрика.
Но все же в городке есть горсточка мужчин. Мсье Гийом, брат мадам Верлен, получил строжайшее указание от сестры пресекать любые попытки со стороны проходящих мимо мужчин завязать со мной романтическую дружбу из самых добрых побуждений и даже из самых теплых родственных чувств.
Тут он здорово преуспел. Стоит только какому-нибудь мужчине приблизиться (а некоторые пытались, Ева!), как он неуклюже выходит из кафе, прислоняется к косяку крошечной двери, складывает мясистые руки поверх идеально чистого фартука, обнимая объемистый, гордо выставленный вперед живот, и, поглаживая ухоженные усы, похожие по форме на велосипедный руль (французы очень трепетно относятся к своим усам), впивается в нарушителя спокойствия суровым взглядом. Его гипнотизирующий взгляд, как у василиска, превращает мужчин если не в камень, то в желе, и они спешат дальше, вниз по улице, к порту, или вверх по улице, к собору.
