Возможно, я слишком жесток к своему сыну. Останься мы в Уругвае, он мог бы стать другим. В тех обстоятельствах, которые привели нас сюда, у него не было выбора, но он сделал свой выбор и остался, когда мои жена и дочь переехали в Голландию. Мой сын, зачатый под плеск волн, мой сын, бегавший за газетами, которые ветер сдувал в патио на крыше, мой сын, с которым мы перелетали из одной страны в другую, с одного континента на другой, когда казалось, что наше новое убежище еще опаснее, чем то место, откуда мы прибыли. Сейчас он уверенно рассказывает об ограничениях политических действий, вызываемых свободным перемещением мирового капитала. А я помню его мальчиком в коротких штанишках, которого укачивало в автобусах и самолетах. Я помню бледные лица моих спящих детей и окна со струйками дождя в долгие ночи путешествия, приведшего нас сюда.
Был момент, когда я был готов умереть за правое дело. По крайней мере, мне так казалось. Я был готов умереть за целую кучу абстрактных понятий: за Свободу, за Справедливость, за НОВОГО ЧЕЛОВЕКА. Это были идеи, за которые другие умерли и продолжали умирать: христоподобный Че Гевара в Валье-Гранде, Сальвадор Альенде в огне Ла Монеды, даже студенты университетов Северной Америки под пулями солдат национальной гвардии, протестуя против бомбардировок Камбоджи. Гибли также и совсем близкие товарищи: есть люди, которых я никогда больше не увижу, но которые могли бы сидеть здесь рядом и пить вечером пиво «Куско», стареть вместе со мной, слушать щебетание своих детей, улыбаться, глядя на пораженного любовью Панчо и прелестную девушку из Мериды. Я – здесь, а их нет, и мои воспоминания покалывают, как волоски, попавшие под воротник рубашки, пока парикмахер держал зеркало над вашим затылком.
Адольфо спрашивает нас, не хотим ли мы что-нибудь выпить за счет заведения. Мексиканская девушка просит текилу, так что Панчо и сын заказывают то же самое. Я выбираю гаванский ром. Мексиканская девушка просит к текиле лимон. Она умело насыпает соль на тыльную сторону ладони, высасывает лимон и глотает свою текилу. Мой сын пытается повторить, но все падает у него из рук. Лимоны большие, не такие маленькие, как лаймы, которые подают в Мексике. Высасывая лимон, мой сын корчит жуткую рожу, как тогда, когда был маленьким мальчиком.
Да, я слишком жестко отношусь к сыну. На него, как и на всех, оказывает влияние время, в котором он живет. Ему интересно заниматься компьютерами и мировыми финансами, а не отдавать свою жизнь за убеждения. Он не хочет убивать тех, кто думает иначе. Но страсть, с которой мы держались за свои убеждения, привела нас в мир штампов, упрощений, ответов, стереотипов и юношеского высокомерия. В том, чтобы быть тупамарос, имелась определенная доля мистики, но не все годились для этого дела, не у каждого были нужные революционеру качества. «Революция, товарищ, это не игра», – помнится, сказали мне однажды. По крайней мере, мой сын не заблуждается, как мы в свое время, относительно того, что мир можно изменить, если произносить правильные речи и иметь немного оружия. В конце концов, сейчас тихий вечер в Дальстоне, и мы оба здесь, отец и сын, независимо от того, во что мы верим или не верим.
Заплатив по счету и выйдя из ресторана, мы вместе с сыном отправляемся ко мне домой. Он замечает, что я передвигаюсь несколько неловко из-за того, что колено недавно опять распухло.
– Почему ты хромаешь? – спрашивает он.
– А, ничего страшного. Опять колено разболелось. Иногда оно перестает действовать.
Сын вздыхает и смотрит на небо.
– Тебе нужно взять отпуск, – замечает он наконец. – Отдохни немного. Это безумие – работать в две смены. Неудивительно, что ты болеешь.
В его голосе слышно раздражение, как будто я мазохист и намеренно повредил себе колено, как будто это свидетельствует о моем упрямстве вообще.
– Ты должен отдохнуть, – снова мрачно повторяет он, поскольку я не отвечаю. – Ты стареешь. Ты не сможешь так жить дальше. Пойди к врачу, и пусть он напишет заключение о твоей нетрудоспособности.
Мой сын живет в мире, где оплата по больничному листу воспринимается как само собой разумеющееся. В нашей фирме никто не получает полную плату за время болезни. Одного из колумбийцев недавно отвезли в больницу с перитонитом, и он больше беспокоился о потерянном заработке, чем о своей жизни.
– Я не могу себе этого позволить, – говорю я.
– Что ты имеешь в виду?
– Нам не оплачивают больничные листы. А мне нужно платить за жилье, по счетам и прочее.
– И платить за свою выпивку. Это тоже проблема. Тебе следовало бы воздержаться. Суставам она не помогает, – он раздраженно вздыхает. – Если тебе нужны деньги, чтобы продержаться, пока ты отдыхаешь, то ты знаешь, что я всегда помогу.
Моего сына крайне раздражает, что я не хочу уйти на отдых и жить за его счет.
– Послушай, Клаудио, я не хочу лежать дома и бездельничать. За предложение спасибо, но я сам справлюсь. Кроме того, ты слишком молод, чтобы учить людей, сколько им следует пить. Может быть, это тебе следовало бы пить чуть-чуть больше.
– Я выпиваю в среднем двадцать единиц спиртного в неделю.
– Каких еще единиц?
– Двадцать рюмок. Если выпивать больше двадцати пяти, начнутся проблемы со здоровьем. Посчитай, сколько ты выпиваешь, результат может тебя неприятно удивить.
– Ты считаешь, сколько ты выпил? – Я чувствую недоверие. – Даже сегодня, когда ты пил текилу, то считал?
Это слишком даже для моего сына. Однако парень, похоже, не стыдится своего навязчивого и скучного поведения. Это вполне в его правилах – пить на пять рюмок меньше дозволенного максимума.
– Я не считаю с точностью до одной рюмки, но всегда примерно представляю количество спиртного. И всегда помню, что именно я пил, – добавляет он с умыслом и многозначительно смотрит на меня, чтобы убедиться, что намек понят.
Некоторое время мы идем молча, поскольку у меня нет желания развивать эту тягостную тему. Я думаю о том, что мой сын ровесник молодых людей из клуба «Саблайм». Я едва не рассмеялся вслух, представив себе кого-нибудь из них подсчитывающим выпитое, перед тем как попарно исчезнуть в кабинетах. Иногда я подумываю о том, чтобы начать собирать остатки белого порошка в туалетах, которые мою, – на манер монет, которые я коплю дома в большой бутылке из-под виски, – чтобы потом перепродать.
Конечно, в идеальном обществе у молодых людей не должно быть потребности принимать наркотики (это еще одна из накопленных мной за годы жизни истин, в которых я начинаю все больше сомневаться). С какой злостью мы осуждали когда-то живущих в свое удовольствие хиппи, которые слушали американскую музыку и курили марихуану вместо того, чтобы вступить в борьбу за переустройство общества. Парадокс в том, что мой сын далек от идеала НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, но на употребление наркотиков смотрит с таким же презрением, как это делали мы. Я не хочу, чтобы Клаудио принимал наркотики, но был бы рад, заведи он какое-нибудь увлечение – во всяком случае, не связанное с битами, байтами, факс-модемами и прочей компьютерной ерундой.
Когда мы возвращаемся домой, я специально наливаю себе большой стакан виски, а Клаудио столь же нарочито старается не показывать своего неодобрения. Я хочу рассказать ему, что виски подарил мой сослуживец Заморано, который купил бутылку в магазине дьюти-фри, когда ездил со своей командой в Бельгию на соревнования латиноамериканцев. Команда вернулась не в лучшем виде после ряда потасовок, долгих попоек и посещений местных борделей. Трофеев они не привезли. Все же я решаю ничего не рассказывать, чтобы это не выглядело как извинение и признание права сына учить меня, на что мне можно тратить свою зарплату, а на что нет.
– Тебе налить? – спрашиваю я саркастически.
Клаудио делает вид, что не слышит, и включает по телевизору новости. Сообщают, что на заброшенной взлетной полосе в Боливии обнаружено несколько трупов и почти достоверно установлено, что среди них – скелет легендарного партизанского вождя Эрнесто Че Гевары. Камера проплывает мимо группы чиновников и судебно-медицинских экспертов и показывает смешанные с землей и остатками рваной одежды череп и несколько костей. Журналист сообщает, что найдено несколько групп останков, но всех поразило то, что у одного скелета нет рук. Ведь, как известно, когда схватили, пытали и казнили Че в маленькой школе в Ла Игере, ему отрубили руки и поместили их в формальдегид.
С улицы слышна громкая ритмичная музыка, льющаяся из открытой автомашины. Еще светло, и окрашенные заходящим солнцем белые облака висят в лондонском небе, так же как в небе любого другого города. Музыка безжалостно бьет из автомобиля, так же как она могла бы литься из бара, где какая-нибудь молоденькая девушка снимает с себя одежду перед толстяками, пьющими дорогущее импортное виски. Или усталые рабочие пьют пиво в баре на углу, где дешевенькое радио с треском играет знакомые танго – у todo а media-luz, у todo a media-luz[28]. Я сжимаю свой стакан так крепко, что могу расколоть его в руке.
