— Girmek, girmek!
Все тюрьмы на свете пахнут одинаково — дезинфекцией, мочой, потом, кожей, — и эта не была исключением. Меня провели вверх по деревянной лестнице к стальной решетке, которую при виде нас тут же изнутри открыл охранник, держащий в руке связку со множеством самых различных ключей. Причем некоторые из них были похожи, скорее, на воровские отмычки. Справа за решеткой находилось что-то вроде приемной, в дальнем конце которой виднелись двери в две крошечные комнатки — как подсказывал мне мой личный опыт, для предварительного осмотра, — а в самом центре за столом сидел человек в форме. Охранник подтолкнул меня вперед и выкрикнул какой-то приказ. Я по-французски ответил, что ничего не понимаю. Тогда человек за столом произнес:
— Videz les poches.[2]
Поскольку все документы и ключи у меня отобрали еще при входе в тюрьму, то в карманах оставались только мои деньги, часы, пачка сигарет и спички. Человек за столом вернул мне часы и сигареты, а деньги и спички вложил в большой коричневый пакет. Затем в приемной неизвестно откуда появился еще один человек, в неряшливом белом плаще, и, не говоря ни слова, прошел в одну из крошечных комнаток. В руках у него была тоненькая желтая папка. Через минуту-другую оттуда послышался его громкий приказ, и меня втолкнули к нему.
Там был небольшой столик, стул и накрытое картонкой ведро. В одном из углов — умывальник, а на стене — белый металлический шкафчик. У столика какой-то человек в белом халате неторопливо возился с чернильной пластинкой. Очень похожей на те, которые обычно используют для снятия отпечатков пальцев. Он бросил на меня быстрый взгляд и приказал по-французски:
— Раздевайтесь.
Все тюремщики похожи друг на друга как две капли воды. Когда я снял с себя всю одежду и остался в чем мать родила, он сначала тщательно осмотрел мою одежду снаружи и изнутри, затем, посветив узеньким портативным фонариком-карандашиком, заглянул мне в рот и уши и, наконец, достав из шкафчика на стене резиновую перчатку и баночку с вазелином, прощупал мой задний проход (эта унизительная процедура, должен признаться, всегда вызывала у меня особое отвращение) и в завершение всего снял отпечатки моих пальцев. Проделал он все это молча и деловито. А потом даже дал мне кусочек туалетной бумаги, чтобы я мог вытереть руки, прежде чем мне прикажут одеться и пройти в соседнюю каморку… Там в самом центре на штативе стоял квадратный фотоаппарат с фотовспышкой, а на стенах висели мощные осветительные лампы. После того как меня сфотографировали во всех требуемых ракурсах, я в сопровождении двух тюремных охранников прошел по каким-то длинным извилистым проходам до зеленой деревянной двери с крупной надписью белого цвета: «ISTIFHAM». А вот это турецкое слово мне было достаточно хорошо известно, оно означает «Комната для допросов».
В комнатке — размером приблизительно всего в семь или восемь квадратных метров — имелось только одно небольшое зарешеченное окошко в самом верху стены; солнце уже садилось, и здесь, внутри, было практически темно. Один из охранников вошел вслед за мной и сразу же зажег верхний свет, в то время как второй закрыл дверь и запер ее на ключ снаружи. Тот, который должен был оставаться со мной, сел на лавку, стоящую у стены, и громко, протяжно, будто завывая, зевнул.
Так, ну и что тут у нас имеется? Умывальная без дверей, привинченный болтами к полу крепкий стол, пять-шесть стульев, на стене телефон и черно-белая литография президента Кемаля Ататюрка в простенькой деревянной рамке, на полу изношенный коричневый линолеум…
Я вытащил из кармана любезно оставленные мне сигареты, предложил одну моему конвоиру. Он только отрицательно покачал головой, но при этом бросил на меня такой презрительный взгляд, будто ему предлагали жалкую, совершенно недостойную его взятку. Я молча пожал плечами и, сунув сигарету в рот, жестом попросил у него огня. Теперь даже не глядя на меня, он снова покачал головой, и мне не оставалось ничего иного, кроме как вынуть сигарету изо рта, положить ее обратно в пачку и сесть за стол. Очевидно, сюда вот-вот войдет следователь из Второго отдела и начнет меня допрашивать. Мне надо было срочно придумать, что ему сказать, как разумно объяснить все, что со мной произошло. Чтобы он мне поверил!
Любой допрос — это прежде всего нелегкое испытание, которое никогда нельзя рассматривать просто как вопрос — ответ, вопрос — ответ… Например, помню, как однажды вечером, совсем незадолго до своей смерти, отец пытался объяснить эту простую вроде бы истину маме: «Если ты в чем-то провинился, то говорить своему командиру правду, и только чистую правду не стоит. Ничего хорошего из этого не выйдет, — сказал он ей тогда. — К ней надо обязательно добавлять что-то еще, что-то необычное или иногда даже совсем забавное. Если ты вернулся в казармы через полчаса после отбоя только потому, что, скажем, увлекся пивом или чем-нибудь еще и опоздал на последний автобус, то честное признание тебе не поможет. В любом случае получишь свои положенные семь суток гауптвахты как миленький, только и всего. Но если же тебе удастся вкрапить в свое оправдание что-нибудь такое, от чего командир хотя бы разок усмехнется, тогда совсем другое дело, тогда есть шанс отделаться всего лишь устным выговором». Отец также частенько рассказывал маме об одном капрале в его бывшем полку, который умел придумывать такие классные приколы, что многие солдаты и младшие офицеры охотно покупали их у него всего по полкроны за штуку. Назывались эти приколы — «Видите ли, сэр…». Однажды, опоздав на вечернюю поверку, мой отец тоже купил себе один такой «Видите ли, сэр…». И вот как все это выглядело, когда ему пришлось объясняться со своим командиром:
«Видите ли, сэр, вчера, когда я возвращался в казармы по Кантонской дороге, причем с вполне достаточным запасом времени, чтобы быть здесь задолго до вечерней поверки, то недалеко от хорошо известного вам торгового центра, что на перекрестке Орднанс-авеню, вдруг услышал громкий женский вопль. — Пауза. — Сэр, я тут же, конечно, остановился, прислушался и услышал, что громкий вопль повторился. Но на этот раз вместе с другими криками. Поскольку они исходили из магазина торгового центра, я, как военный человек, как настоящий сержант, как, в конце концов, настоящий британец, тут же пошел туда, чтобы выяснить, в чем там дело. — Еще одна пауза, на этот раз для большего эффекта более длинная. — Так вот, сэр, оказалось, что там один из этих черножо… прошу прощения, сэр… один из местных жителей приставал к белой женщине прямо при входе в магазин. К белой женщине, сэр! Самой настоящей леди, сэр! — Очередная пауза, чтобы сказанное как следует улеглось у „сэра“ в голове. — Увидев меня, сэр, она стала звать меня на помощь, кричала, что просто шла домой, когда этот хре… прошу прощения, сэр… этот чертов туземец стал к ней приставать, распустил руки — в общем, хотел… ну, сами понимаете, сэр. Я конечно же тут же категорически потребовал, чтобы он немедленно прекратил все это и убирался восвояси. Однако, вместо того чтобы последовать моему доброму совету, этот черножо… прошу прощения, сэр… местный житель начал обзывать меня и, вы не поверите, сэр, весь наш полк разными оскорбительными словами, причем сопровождая их грязными местными ругательствами. — Глубокий вдох. — Понимаете, сэр, чтобы не доставить леди лишних неприятностей, я конечно же нашел в себе силы сдержать мой законный гнев. Но этот туземец, похоже, был или сильно пьян, или здорово нанюхался кокаина. Ему хватило ума не вступать со мной в драку, но когда я повел леди к выходу из торгового центра, то сразу же заметил, что он неотступно следует за нами. Значит, как я понял, решил, несмотря ни на что, дождаться удобного момента и снова напасть на нее. На белую леди, сэр! Ей тоже это стало ясно, она очень испугалась, сэр, и принялась, чуть ли не рыдая, умолять меня проводить ее до дома ее мамы. Конечно же я понимал: если пойду эту леди провожать, то обязательно опоздаю на вечернюю поверку, сэр, но ведь если не пойду, а с ней, упаси господь, случится что-нибудь ужасное, то я не прощу себя до последнего дня моей жизни! — Здесь надо встать по стойке „смирно“ и устремить немигающий взгляд прямо на стену поверх головы командира. — Других оправданий у меня не имеется, сэр. Я виноват, сэр, и готов понести заслуженное наказание!»
После такого «Видите ли, сэр…» командиру не осталось ничего иного, кроме как неуверенно произнести: «Естественно, вы виноваты. Только постарайтесь больше не допускать такого… Никогда и ни при каких обстоятельствах, сержант!» Тем самым обвинение автоматически было снято, и жизнь продолжилась, как будто ничего особенного не случилось.
Вся проблема заключалась в том, что если в армии командиры обычно предпочитают трактовать любое сомнение в пользу провинившегося (если, конечно, это не случается слишком уж часто), даже когда прекрасно понимают, что на самом деле подчиненный все это выдумал, то с полицией такие номера, как правило, не проходят. Полицейские тут же начинают проверять и перепроверять даже, казалось бы, самые малозначительные факты, опрашивать свидетелей, искать физические и виртуальные улики, с тем чтобы никаких сомнений вообще не осталось. Во всяком случае, немедленно засыпали бы отца вопросами: «Как звали эту женщину? Опишите ее как можно подробнее. Где конкретно расположен тот самый дом, до которого вы ее проводили? Была ли там ее мать? Вы ее видели? Собственными глазами? Что на ней было надето? От торгового центра до дома этой женщины не более двадцати двух минут спокойного хода, а оттуда около тридцати минут до казарм. То есть на весь путь у вас должно было уйти всего пятьдесят две минуты. Вы же опоздали на два с лишним часа. Как вы можете объяснить это? Где вы провели оставшийся час и восемь минут? У нас есть свидетель, который утверждает, что видел вас в…» Ну и так далее, и тому подобное… Истории типа «Видите ли, сэр…» здесь даже лучше не пробовать. Особенно если в силу тех или иных причин приходится иметь дело с людьми из разведки или, что еще хуже, из контрразведки, сиречь государственной безопасности, поскольку в девяти и девяти десятых случая из десяти им нет нужды доказывать чью-либо вину, чтобы направить дело в суд. Практически с гарантированным обвинительным заключением. Ведь, по сути, они сами и есть суд — и судья, и присяжные заседатели, и прокурор в одном лице.
