Когда мой отец погиб под колесами грузовика, я был еще слишком мал, а потому совсем его не помнил, однако парочка любимых выражений отца навсегда запечатлелась в моей памяти — возможно, потому, что он очень часто вслух говорил их маме и своим армейским друзьям, когда те приходили к нам в гости. Одно из них было — «никогда не высовывайся», а другое — «хренотень всегда засоряет мозги».
Скажете, что эти выражения вряд ли можно считать принципами, достойными британского офицера и джентльмена? Не знаю, может быть, спорить не буду. Замечу только, что считаю их вполне достойными любого уважающего себя человека, тем более что в школе «Корам» они работали более чем хорошо. Например, мне довольно скоро стало ясно, что ничто так не раздражает наших учителей, как неряшливый почерк. Некоторые из них вполне могли поставить за не совсем правильный, но очень аккуратно написанный ответ куда более высокий балл, чем за абсолютно правильную работу с кляксами, исправлениями и тому подобными огрехами. А поскольку я всегда писал достаточно чисто и аккуратно, то и оценки мои, как правило, были высокими. Далее, когда учитель, задав какой-нибудь вопрос, спрашивает, кто знает ответ, ты всегда можешь поднять руку, даже если ничего не знаешь… но только при условии, что до тебя руки уже подняло несколько других энтузиастов и при этом будешь улыбаться. То есть именно приятно улыбаться, а не щериться или ухмыляться. Тогда учитель наверняка отметит твое усердие, однако трогать или проверять не будет.
А что касается ребят, то взаимоотношения с ними у меня сложились вполне доброжелательные, а с некоторыми даже по-настоящему дружеские. Поскольку я родился в Египте — а это не было ни для кого секретом, — мне, конечно, сразу же дали кличку Араб, хотя я, как и мой отец, светловолосый. Но тут ничего не поделаешь — обычная школьная традиция. Ломка голоса у меня произошла довольно рано, когда мне исполнилось всего двенадцать, и вскоре я вместе с пятиклассником Джоунсом, которому уже исполнилось пятнадцать, начал по вечерам ходить в местный ночной клуб «Хилли филдс», знакомиться с девушками — «снимать телок», как говорили в армии, — и очень быстро обнаружил, что далеко не все из них категорически возражают, если им засовывают руку под юбку или даже позволяют себе нечто большее… Иногда мы задерживались там допоздна, и тогда мне приходилось либо вставать пораньше, чтобы успеть до школы приготовить уроки, либо просить тетю написать директору объяснительную записку — мол, из-за сильнейшей головной боли я, к сожалению, не смогу присутствовать на занятиях. В крайнем случае я всегда мог позаимствовать тетрадь у мальчика по имени Риз и на перемене, спрятавшись в туалете, все оттуда списать. Риз страдал от множества возрастных прыщей и не возражал против списывания у него готовых ответов. Более того, ему, похоже, это даже нравилось. Но делать это приходилось очень осторожно, поскольку он был самым настоящим «книжным червем» и, списывая у него слово в слово, можно было получить самую высокую отметку, что в моем случае учитель сразу же счел бы подозрительным… Однажды я получил пятерку с плюсом за письменную работу по химии, а затем преподаватель, очевидно разобравшись, что к чему, как следует выпорол меня тростью «за мошенничество». Мне этот тип никогда не нравился, поэтому при первом же удобном случае я ему отомстил, с удовольствием вылив из колбы концентрированную серную кислоту на кожаное сиденье его дорогого велосипеда. Но вывод из этого урока тем не менее сделал: никогда не пытайся показать себя лучше, чем ты есть на самом деле! Полагаю, именно так я и поступал всю оставшуюся жизнь.
В Англии, как всем, наверное, прекрасно известно, обучение в закрытых частных школах направлено не столько на приобретение глубоких познаний, сколько на формирование характера будущего британского джентльмена: он должен уметь играть по правилам, стоически воспринимать и переносить трудности жизни, говорить и выглядеть всегда в полном соответствии со сложившимися обстоятельствами…
В этом смысле лично мне пожаловаться не на что, и сейчас, оглядываясь назад, я испытываю к школе «Корам» только чувство самой искренней благодарности. Хотя, честно говоря, не могу сказать, что сам процесс «формирования джентльмена» доставил мне особое удовольствие. Например, драки: они считались занятием, достойным настоящего мужчины, и, если ты уклонялся от них, тебя сразу же называли «трусливой неженкой». Причем это унизительное прозвище прилипало очень и очень надолго со многими неприятными для тебя последствиями. Я, кстати, до сих пор не могу назвать трусом человека, который не хочет, чтобы его до крови лупили кулаками по лицу. Не говоря уж о том, что если мне приходилось бить кого-либо в ответ, то я, как правило, либо вывихивал себе большой палец, либо до крови сдирал костяшки собственных пальцев. В конечном итоге я, конечно, нашел выход из положения — научился в неминуемых драках использовать школьный ранец с торчащим из его кармашка острым кончиком ручки или линейки, но полюбить их или хотя бы привыкнуть к ним так никогда и не смог. Равно как и к любому иному виду насилия…
Точно так же мне были не по душе любые, абсолютно любые проявления несправедливости. Моя последняя учебная четверть в школе «Корам», которая, по идее, должна была бы мне понравиться больше всех остальных, хотя бы потому, что была самая последняя, оказалась тем не менее бесповоротно загубленной.
И виновен во всем этом был Джоунс, тот самый Джоунс, с которым мы в свое время любили захаживать в ночной клуб «Хилли филдс». Школу он тогда уже закончил и работал у своего отца в гараже, но мы время от времени встречались и даже ходили в тот же самый клуб. Однажды вечером Джоунс показал мне длинную-предлинную поэму, напечатанную мелкими буквами на четырех страницах. Ему сунул ее клиент, уезжая из гаража на починенной машине. Поэма называлась «Очарование волшебства». Предположительно (но совсем не обязательно) написал ее лорд Байрон. Или кто-то другой… В общем, начиналась она так:
Однажды душным летним днем,
Забывшись в полусне, лежал я у себя в мансарде,
Думая о нем, о счастье молодом…
Короче говоря, его полусон прервал громкий серебристый смех, звучавший где-то совсем рядом. Оказалось, он доносился через дыру в стене из соседней комнаты. Наш герой встал, подошел к той дыре и увидел юношу и девушку, занимающихся тем, чем и следует заниматься в их возрасте. А затем, конечно очень поэтически, но при этом весьма подробно и со множеством интереснейших деталей, описывалось то, что они делали последующие полчаса. Пикантный материал, ничего не скажешь. Хотя и опасный…
Сначала я сделал с нее всего несколько копий и дал почитать моим школьным приятелям, но потом, увидев, какой неимоверно большой интерес проявляют к поэме мои однокашники, стал брать с них по четыре пенса за право переписать текст для себя. Деньги потекли ко мне рекой, пока один четвероклассник не ухитрился забыть свой экземпляр в кармане спортивной куртки для крикета и его случайно не нашла его мама. Разгневанная столь неожиданной находкой, она тут же отправила «эту омерзительную непристойность» Щетине вместе с, мягко говоря, весьма эмоциональной жалобой на то, что школа, похоже, «смотрит на такое безобразие сквозь пальцы». Чтобы найти источник этой крамолы, директор начал с пристрастием допрашивать всех ребят, одного за другим, и в конечном итоге, разумеется, добрался до меня. Отчаянно стараясь оправдаться, я сказал, что случайно получил эту поэму от парня, который окончил нашу школу в прошлом году. Его достать Щетина, конечно, уже не мог, но и мне, полагаю, вряд ли поверил. Он сидел с багровым лицом, размеренно постукивая карандашом по столу, и бесконечно повторял одну и ту же фразу: «Грязный извращенец, грязный извращенец…» Помню, мне тогда даже подумалось, уж не поехала ли у него крыша… Наконец посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что, поскольку это моя последняя четверть, он не может выгнать меня из школы, но категорически запрещает мне какое-либо общение с более юными мальчиками вплоть до самого последнего дня моего пребывания здесь! Сурово, ничего не скажешь, но, к счастью, не отправил меня на экзекуцию и не написал в Ассоциацию, что тоже немало. Хотя я все равно очень расстроился. И вполне возможно, именно поэтому я так и не смог поступить потом в колледж. Во всяком случае, такое тоже не исключено.
Конечно, без диплома колледжа или университета получить приличную работу в хорошем банке или страховой компании крайне трудно, но мне этого и не понадобилось — к тому времени мистер Хафиз уже умер, и мама очень хотела, чтобы я поскорее вернулся, занялся ресторанным делом. Хотя, честно говоря, мне и этого совершенно не хотелось… Думаю, если бы Щетина умел смотреть на вещи чуть пошире и не заставил бы меня тогда чувствовать себя так, будто я совершил какое-то злонамеренное преступление, все в моей жизни могло бы пойти совершенно иначе! Я ведь был весьма чувствительным мальчиком и считал, что «Корам» попросту незаслуженно меня обидел. Вот почему я категорически, пожалуй даже слишком категорически, отказался стать членом нашего почетного Клуба старых корамианцев.
