Омар закусил губу, покачал головой:
– А может, это совсем не тот, кого должна искать Брайс.
– И что? Значит, она трахнуться решила. А что из этого следует?
– Так, у нас есть приказ. Нам же сказано, как поступить, если она не делает то, что ей сказано.
– Ну и...
Поглядев на Брайс и цивильно одетого малого, Омар испытал озарение. Он понял, что очень многое идет наперекосяк, а уж людей, испытывающих облом вселенского масштаба, и вовсе не сосчитать.
– Так, – сказал Омар, – с ней пора кончать.
* * *
Джей почувствовал радость. Другого определения тому, что он почувствовал, не было, да другого определения и не требовалось. Радость – и все. Он почувствовал, что всю жизнь прожил в режиме кислородного голодания и вот теперь, в эту самую минуту, впервые сделал глубокий и чистый вдох. Он впервые познал ту радость, которая одновременно и дает и поддерживает смысл существования. Пальцы обнимающих Джея рук сжались. Последовал второй вдох, и вторая волна радости накатила на Джея.
Джей сделал выдох. Слова выскочили из его рта:
– У тебя такие... такие сильные руки, Маркус.
Негр, державший Джея в руках, вытаращил глаза.
– Сколько раз тебе говорить? Меня зовут не Маркус.
Джей парил на крыльях грез.
– Мммммммм.
* * *
За свою не очень долгую жизнь – а было ему всего сорок два года – Дэнни Губер успел прослыть одним из самых изворотливых, вероломных и двуличных подонков Голливуда, в результате чего и получил под свое начало агентство талантов. Однако Дэнни Губер (фамилия его когда-то была гораздо длиннее и имела определенную этническую окраску, но он ее резво укоротил, как будто в Голливуде быть чересчур евреем постыдно: это все равно что, став звездой баскетбола, не хотеть быть чересчур негром) оказался недостаточно изворотливым, вероломным и двуличным подонком, чтобы справляться с руководством продюсерской фирмой. Дела шли не очень гладко, но говорить об этом вслух не полагалось. Во всяком случае, в присутствии Дэнни, потому что Дэнни заведовал агентством талантов и, будучи одним из самых изворотливых, вероломных и двуличных подонков Голливуда, был способен бешено мстить. По крайней мере, тем, кто ниже рангом.
Чэд Бейлис был рангом ниже Дэнни Губера. Чэд Бейлис стоял посреди конторы Дэнни, выглядевшей так, будто кто-то взял и выставил стол, телефон и факс в музее японского искусства; она так выглядела, потому что журнал "Детали" написал, что этот стиль сейчас в моде, а если это сообщил журнал "Детали", тогда, черт возьми, именно такая контора будет у Дэнни – хоть ты удавись. Он давился, он надрывался, как мог.
– Конечно, существует объясне... снение. – Чэд запнулся, пытаясь ответить на вопрос Дэнни. Чэд даже не до конца уразумел сам вопрос, он перебрал с кокаином и был слишком напуган, чтобы воспринимать целые предложения. До него доходили только ключевые слова: "деньги", "девались" и "куда".
Объяснение, как пытался сказать Чэд, существовало. Он попробовал придумать другое, чтоб его можно было выговорить, и продолжал:
– То есть такие деньги, они так просто не уходят. Ну что за вопрос – существует ли объяснение? Да. Да, объяснение существует.
Дэнни хранил молчание. Пройдя при помощи специального прибора тест на духовную непорочность в церкви "Христианской науки"[14], он стал посещать ее, выяснив, что туда наведывается Джон Траволта, и должен же, черт возьми, подвернуться случай передать Джону этот сценарий, – он понял, что молчание иногда пробирает и страшит, как крик.
Чэду и было страшно. Но обдолбанного и перепуганного Чэда пробрало и устрашило бы, если бы Дэнни, допустим, начал ковыряться в ухе.
Чэд, Дэнни и весь мир некоторое время парили в безмолвии.
Потом Чэд вроде бы наконец уловил смысл немногословия Дэнни:
– Ах, вы хотите сейчас. Ну... хорошо. Я могу дать объяснение... сейчас.
Чэд стоял как вкопанный. Он ничего толком не объяснил, но умудрился еще раз взмокнуть от пота.
Дэнни устрашающе молчал.
– Знаете, вот что, я мог бы дать вам объяснение. Но я думаю... да, я думаю, что я лучше пойду к себе в офис и напишу бумагу, которая даст... и скажет вам... – Чэд не знал, как ему закончить мысль. Чэд не был уверен, сгодится ли эта несуществующая, на ходу выдуманная им бумага. – Вот почему я... в свой офис.
Чэд собрался с силами, вышел из конторы Дэнни и пошел в свой офис.
По-прежнему тихий, Дэнни какое-то время сидел, ничего не предпринимая. Потом потянулся к телефону и набрал номер 2-2-8.
Два-два-восемь был номер охраны.
* * *
Невозмутимо, как солидный человек – солидный человек, рыдавший теперь, подобно младенцу, которого только что отшлепали по попке, – Чэд прошел по коридору, миновал приемную, где сидела Джен, вошел в свой пустой кабинет, закрыл дверь, запер ее на замок и рухнул в стоящее возле стола кресло. Через несколько секунд его слезные железы заработали еще интенсивнее.
– О господи, господи. Я пропал. Что же мне... Я болен, вот что. Я себя плохо чувствую. Сделай так, чтоб я чувствовал себя лучше.
– Как ты хочешь себя чувствовать, Чэд? – спросила Анджела. Она, как всегда, здесь. Нежным дымком вьется ее голос.
– Я... я хотел бы себя чувствовать... – Как бы он хотел себя чувствовать? Если бы Чэд, прожив столько лет как акула в костюме, как скорпион, пытающийся выкарабкаться со дна ведра со змеями, прожив так, будто его сердце и душа были накрепко заперты где-то, а где, не вспомнить, мог иметь хоть одно чувство, которое он позволил бы себе назвать своим собственным, что это было бы за чувство? – Я хочу чувствовать себя как ребенок. Ты помнишь, что ты чувствовала, когда была ребенком?
– Помню, Чэд. – Руки Анджелы овеяли легким ветерком рукав Чэда, прежде чем расстегнуть его и закатать до локтя. Густые светлые волосы на руке Чэда взвились от прикосновения Анджелы. Вены набухли под кожаным жгутом.
– Ни о чем не волновался. Не знал, что значит волноваться, когда был ребенком. – Чэд парил в облаках. – И всегда есть кому о тебе позаботиться. Всегда.
Как вестник Господень, раскинувший крыла, Анджела указала на стол.
Чэд посмотрел.
На книге записей, между сигарами "Кохиба", которые Чэд курил, хотя и не любил их, и членской карточкой лос-анджелесского спортивного клуба размещались пузырек с жидкостью и шприц из нержавеющей стали – красивый шприц, блистающий даже во флуоресцентном свете.
Изящно-тонкий, тщательно проверенный, кончик шприца был вставлен в пузырек. Внутри раствор, готовый к употреблению.
– Я болен, Анджела, – сказал Чэд. – Я хочу, чтобы обо мне заботились. Ты будешь обо мне заботиться?
Каким бы жалостливым ни казался его голос, Анджеле не было жаль Чэда. Анджела не позволяла себе судить о людях, об их положении и месте в жизни.
– Ты знаешь, я позабочусь о тебе, Чэд. – В самом деле Анджела ко всем относилась одинаково заботливо.
Чэд поднес руку к ее губам. Губы Анджелы поцеловали его кожу. Помада оставила след, рубиново-алый след, напомнивший Чэду маленькую мишень.
– Обещаешь? Обещаешь заботиться обо мне?
В голосе Анджелы послышался смешок:
– Ах, Чэд. Это так потешно. Иногда, мне кажется, я люблю тебя. Иногда.
Игла вошла в сердечко, нарисованное помадой. Из Чэда вытекла кровь, смешалась с наркотиком, влилась обратно.
Через несколько секунд Чэд начал дергаться, корчиться и вертеться. В следующее мгновение он уже не двигался вовсе. Как облака на небо Канзаса, на лицо Чэда наплыло блаженство. Его голова поникла набок или, может быть, обернулась на звук, прозвучавший в сотне миллионов миль отсюда. Чэд, почувствовав, что направляется в ту сторону и уже набирает скорость, сумел выговорить:
– Боже мой. Прекрасно. Это прекрасно.
– Что прекрасно?
– Музыка... Гениальный парень. Я, наверное... наверное, ему скажу.
Вскоре Чэд увидел свой седьмой день рождения, на который ему не подарили игру "Биг Джим", хотя он так мечтал о ней. Потом Чэд увидел, как ему исполнилось тринадцать и он схватил за грудь девушку, попавшуюся ему в школьном коридоре. Он увидел себя тщательно одевающимся в первый день работы ассистентом в агентстве, готовым покорить весь мир. Ну не весь мир, так весь Голливуд. Чэд мог покорить Голливуд. Без всяких сомнений. Покорить его и победить.
Это было последнее, что видел Чэд Бейлис.
* * *
В роскошном лас-вегасском отеле на Стрипе, на двенадцатом этаже, по коридору от лифта, находился номер 12-101. Мини-люкс. Дверь была заперта, и на ручке висела табличка "Не беспокоить", которую, нисколько не постеснявшись, повесил Маркус. Он хотел белую девушку – Брайс, он пришел, чтобы выяснить, как ее зовут, – и хотел быть уверен, что его не отвлекут, что ему не помешают и его планы никто не нарушит в течение ближайших нескольких часов.
