Машина остановилась на лесной дороге…
* * *
Щуплый седой человек с всклокоченной бородкой целеустремленно мерил шагами лесную, устланную опавшими листьями поляну.
— Это Медынский, — шепнула Ане девочка. — Алексей Петрович. Секундант.
— Чего?! — Аня изумленно взглянула на свою спутницу.
— Того! Секундант, говорю.
Увидев появившихся на поляне, человек изумленно остановился.
— А почему здесь дамы?
— Не волнуйтесь! Мы посидим в карете! — успокоила человека Светлова. Правило не перечить помешанным и уверять их, что «все в порядке» и земля вращается в соответствии с их указаниями, было ей хорошо известно.
— Он нормальный? — шепотом поинтересовалась Светлова у девочки.
— Нет. А что?
— Ну, так. Хочется быть в курсе необходимых подробностей.
— Он коллекционирует старинное оружие и пишет книгу «Дуэли в России». Главный труд его жизни.
— Он историк? Культуролог? Литератор?
— Нет. Офицер в отставке. Папин знакомый.
— И это… — Аня обвела взглядом поляну, — разумеется, идея Медынского?
— Разумеется! Он всем уже предлагал! Одному депутату, который выступает на митингах и говорит всякие мерзости. Какую гадость захочет, такую и скажет — и никто с ним ничего не может поделать. Медынский к нему подошел и говорит: «Я вас вызываю! По всем правилам». А депутат говорит: «Ты что, сдурел? Если так хочется, возьми ружье и застрелись…» Я, мол, могу тебе даже одолжить!
— А Медынский ждал чего-то другого?
— Не знаю. Он иногда воздевает руки к небесам и повторяет: «Низкие времена, низкие люди!»
— Ну, в общем… Где-то в чем-то он прав. — Аня вздохнула. — Слово вполне подходящее — низкие.
— Да. Время такое….
— А ты-то откуда знаешь? — Аня с интересом поглядела на Юлю.
— Хотите сказать: «Откуда может знать такая маленькая девочка? И к тому же выросшая в тепличных условиях?» Может, я и маленькая, но ведь я не дура и не слепая. Люди так себя ведут, что, если вызывать всех, кто заслужил, никто бы уже не избежал. Но никто еще, как известно, не стрелялся. Все Медынскому отказывают! А тут такой случай.., папа… Папа ведь тоже немного сумасшедший.
— Как Медынский?
— Увы! Он романтик. Вот Медынский и почувствовал слабину, он сказал папе: "Что ты терпишь?
Вызови Зворыкина на дуэль. Не согласится — хоть не будешь чувствовать себя оплеванным и будешь знать, что твой Зворыкин трус. А оскорбления, нанесенные трусом, не считаются оскорблениями!"
— Ну а Зворыкин?
— А Зворыкин возьми да и согласись. Все просто ахнули.
— И Зворыкин тоже?
— Что — тоже?
— Сошел с ума?
— Сейчас увидим. — Юля вздохнула. — Если и вправду приедет, значит, сошел.
Аня обвела взглядом поляну. Концентрация сумасшедших в этой местности превышала мыслимые пределы. И она, Светлова, кажется, не лучше, нездоровее рассудком. Согласиться принять участие в такой авантюре!
Ведь если все, что планировалось Медынским, состоится… Да их всех здесь же, на этой поляне, просто повяжут! Как свидетелей и соучастников!
Какая дуэль? Сейчас все, здесь находящиеся, попали под магию Медынского. А когда гипноз перестанет действовать и утренний туман рассеется?..
И на желтых листьях будет лежать труп или хотя бы истекающий кровью раненый человек — окажется, что это просто уголовное преступление.
* * *
А Зворыкина все не было. И присутствующие заметно поскучнели. Тогда Медынский, важно расхаживая по поляне, пустился в объяснения.
— Дуэль — предрассудок, но честный человек, который вынужден обращаться к ней, не предрассудок! — возвестил Медынский громко.
Присутствующие только кивали. Возразить было трудно. Умри, лучше не скажешь! Кому только придется на этой полянке умереть? Вот вопрос.
— Только пунктуальное следование установленному порядку отличает поединок от убийства. От тяжести нанесенного оскорбления зависит и характер дуэли. Начиная от формального обмена выстрелами до гибели одного или обоих участников.
— Чудненькая перспектива! — вздохнула Светлова.
— Если примирение невозможно, секунданты составляют письменные условия и тщательно следят за соблюдением процедуры. За образец можно взять самую известную в России дуэль. Вот условия, подписанные секундантами Пушкина и Дантеса. Подлинник, господа, по-французски! Я же ознакомлю вас с переводом.
Медынский вытащил из кармана листок и принялся торжественно зачитывать:
— "Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов для каждого от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
Вооруженные пистолетами противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьеры, могут стрелять.
Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же расстоянии.
Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз, противники становятся на том же расстоянии в двадцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.
Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя".
Медынский с удовольствием декламировал. Народ же немножко заскучал.
Зворыкин явно опаздывал, и были все основания объявить его неявившимся!
Заставлять себя ждать на месте поединка, как объяснил собравшимся Медынский, крайне невежливо.
— Явившийся вовремя обязан ждать своего противника не более четверти часа, — заявил Медынский. — По прошествии этого срока явившийся первым имеет право покинуть место поединка и его секунданты должны составить протокол, свидетельствующий о неприбытии противника.
Но генерал Тегишев явно не собирался покидать место поединка. Он не уходил.
И строго-настрого запретил секунданту, то бишь Медынскому, явно получающему от всей этой истории огромное удовольствие, составлять этот самый протокол, «свидетельствующий о неприбытии противника».
— «Я буду целиться тебе в лоб, где, как известно, всякая пуля, и менее горошинки и более вишни, производит одинаковое действие!» — бормотал Игорь Багримович, сердито повторяя одну и ту же фразу.
Очевидно, это была цитата из какого-то литературного произведения или чьих-то мемуаров.
Генерал упорно дожидался Зворыкина.
* * *
— Юля! — осторожно начала Светлова. — А что за «гадости», если не секрет, пишет о вашем отце Зворыкин?
— Какой уж тут секрет, если тираж у газеты, в которой работает Зворыкин, полмиллиона.
— Знаете, сейчас так много всего печатается. Я как-то пропустила… Не читала, каюсь.
— Не кайтесь. Вы мало что потеряли.
— А все-таки, что за «гадости»?
— Да всякая чушь.
— Ну, какая именно?
— Интересно?
— Слушайте, я все-таки имею право знать подробности, при том, что вы в четыре утра вытащили меня в этот лес?
— Ну, что отец якобы причастен к распродажам имущества ЗГВ. Он же, перед тем как уйти в отставку, служил в Германии. Когда оттуда выводили войска…
Ну, знаете, все эти обычные домыслы о растранжиривании и присвоении военного имущества.
— А-а! Слыхала, слыхала. Продал генерал с десяток вертолетов и удалился на покой. На заслуженный отдых.
— Ну, что-то в этом роде.
— И все это не правда?
Юлия пожала плечами:
— Вы что, не видите? — Она обвела нервным жестом поляну. — Не видите, что отец по-настоящему обиделся? А мог бы поплевывать с высокой колокольни. Как это делают все остальные.
* * *
Зворыкин так и не приехал.
В иные времена, в веке эдак девятнадцатом, это бы означало правоту генерала. Но что это означало теперь, в конце двадцатого века? «Означало ли это в „нашем случае“, — думала Светлова, — что генерал не торговал вертолетами? Или только то, что у Зворыкина с утра сильно болела голова с перепоя?»
При том, что дуэль для всех, кроме романтика Медынского, ушла в прошлое безвозвратно, и оскорбления более не полагалось искупать кровью.
Ответить на этот вопрос с достоверностью не представлялось возможным.
Однако, когда Медынский торжественно и театрально возвестил, что дуэль не состоится, Игорь Багримович вдруг пошатнулся и, схватившись за сердце, опустился на покрытую инеем траву.
Словно выстрел, не сделанный противником, все-таки достал его!
Юля ахнула и, побледнев более обычного, бросилась к отцу.
На поляне все засуетились.
— Сердце!
Девушка Юлия — аптечка все это время была у нее наготове под мышкой! — принялась отсчитывать шарики нитроглицерина.
Через несколько минут стало понятно, что приступ оказался несильным. Понемногу лицо генерала приобретало обычный цвет, он глубоко вздохнул.
И только теперь окружающим стало понятно, как генерал нервничал во время всего этого театрального, фарсового, на посторонний взгляд, действия.
