мало, уродина несчастная?! — вскричала Зинаида, да так громко, что дежурный по хирургии майор Митрохин взметнулся со своего жесткого клеенчатого ложа.
— Спите-спите, доктор! — успокоила его Василиса. — Это она по поводу Хасавюртовских соглашений. Переживает очень…
Но поспать в эту темную и ветреную октябрьскую ночь майору Митрохину больше не довелось. В коридоре послышались торопливые шаги, дверь ординаторской приоткрылась.
— Сестричка, а сестричка! — позвал заглянувший в помещение больной. — Там этот, тяжелый, который под капельницей, он это, он опять повязки посрывал!..
— Сергеев?! — ахнула Василиса.
Только под утро лейтенант с оторванными ногами, тот самый, у которого дважды уже фиксировали состояние клинической смерти, пришел в себя. У него были смертельно усталые пустые глаза и серые, как у врубелевского демона, губы.
— Ну вот и хорошо, вот и славно! — шептала медсестра Глотова, вытиравшая лейтенанту перепачканные кровью пальцы рук. — Ты чего, Фантомас, снова разбушевался? Гляди, что натворил! Каратист, что ли?.. Что ты там под нос-то себе бубнишь?.. Ах, жить не хочется! Болит, говоришь? А у меня, думаешь, не болит? У меня за этот год, лейтенант, душа чуть дотла не выболела. Я, если хочешь знать, и плакать-то уже не могу. Как-то села, дай, думаю, всплакну по-нашему, по-бабьи. Гляжу, а Моджахед мой кошелек с последней купюрой доедает. «Ах ты, душманская ты морда! — говорю. — Ты хоть понимаешь, что натворил, террорист ты этакий?!» Понимать понимает, по глазам вижу, но ничего уже с собой поделать не может, жует мой кожаный кошелек дальше да еще, вредитель, облизывается от удовольствия. Вот тут бы и в слезы, в этот самый, который катарсис, а я сижу и хохочу, как идиотка: Моджахед-то мой кожу с денежкой проглотил, а металлическую кнопку от кошелька пожевал-пожевал и выплюнул… Эй! Эй, лейтенант, ты чего глаза закрыл? Ты уж, пожалуйста, сознание больше не теряй… Слышишь?.. Ага, вот теперь вижу, что слышишь. Ты слушай, слушай. Давай я буду говорить, говорить, вот только иголочку тебе в вену вставлю… вон какая у тебя венка хорошая, моему бы Царевичу такую… Вот и все, вот и аб гемахт, как говорят на родине одного сказочного профессора. Ты любишь сказки, десантник? Вот и я прямо-таки обожаю, только перезабыла все. Нет, вру: одну все-таки помню… Про что? Да вот как раз про Царевича и про Василису.
Хочешь расскажу?.. Ну тогда слушай! Как это там?.. В некотором замечательном царстве, в несуществующем уже государстве жил-был Царевич по имени Эдуард. Как-то взял он в руки лук, положил на него струганую палочку с пистолетной гильзочкой вместо наконечника, натянул тетивку до самого плеча и пустил эту самую свою как бы стрелу в синее безоблачное небо семидесятых…
Где черт не сладит, туда бабу пошлет.
Русская пословица
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
про то, как Лягушка вдруг да стала Василисой Прекрасной
Большеротая злая Лягушка сидела на пенечке за дровяными сараями. В левой руке у нее была стрела, правой она держалась за темечко.
— А ну отдай! — сурово насупившись, сказал Царевич.
— Ты стрелял?
— А то кто же.
— Ага, значит, это твоя работа?
И тут Лягушка отняла от своей маковки грязнущую, в цыпках ладошку, и Эдик, ужаснувшись, увидел самую настоящую кровь!
— Я не хотел, я нечаянно, — побледнел он.
— За нечаянно бьют отчаянно! — сурово ответила Лягушка и, встав с пенька, изо всех сил вдруг пнула обидчика башмаком прямо по косточке.
Боль была такая, что Царевич запрыгал на одной ноге.
— Ага, получил?! — торжествующе завопила рыжая хулиганка со жгучими, как крапива, глазищами. — Куда поскакал, небось мамочке жаловаться?
— Дура!
— Сам дурак и не лечишься!
— А ты псих-дрих-помешанная!
— А ты гогочка!
— А ты… а ты — лягуха!
— Что ты сказал?! А ну повтори!
— Лягушка-квакушка, дырявая макушка!
— Вот тебе! Вот тебе!..
— Ма-аама!..
И мама, как по щучьему веленью, появилась. Причем из-за сараев она вышла не одна, а с самим председателем поселкового совета товарищем Кутейниковым, катившим за руль велосипед с моторчиком.
— Сын, ты дерешься с девочкой?! — удивилась Диана Евгеньевна Царевич, чернобровая, статная, в строгом, темном, с депутатским значком на лацкане костюме и короной величественных, смоляных еще кос на голове. — Ты обижаешь слабого, Эдуард?! Стыд и позор! — с чувством вскричала новоиспеченная директриса новехонькой, только что отштукатуренной трехэтажной школы, первой и покуда единственной в Кирпичном школы-десятилетки. — Подойди ко мне, дружок мой. Иди-иди, не бойся!..
— А я и не боюсь, — одной рукой держась за темечко, другой — за только что подбитый глаз, пробормотала Лягушка.
— Это Глотова. Дочь Глотовой Капитолины, матери-одиночки, — хмуро проинформировал предпоссовета Кутейников.
— Как тебя зовут, Глотова? — мягко спросила Диана Евгеньевна.
— Василиса.
— Врет она, — кашлянул в кулак владелец велосипеда с моторчиком. — Любкой ее зовут.
— Ах вот как! Значит, ты у нас Люба, Любаша… То есть Любовь…
— И никакая я не Любовь, — копая землю носком туфельки, засопела бурячно покрасневшая дочь местной молочницы.
— Ну хорошо, хорошо — тебе не нравится имя Любовь, но чем же тебе нравится имя Василиса? Ты что, читала сказку про Василису Прекрасную? Ты любишь русские народные сказки, девочка?
— Обожаю! — буркнула Лягушка, правый глаз которой, подбитый локтем поверженного наземь Царевича, заплывал с прямо-таки волшебной скоростью.
— И какая же больше всех тебе нравится?
— А эта, как ее… Ну, в общем, про одного придурка, который лягушек из лука стрелял…
— Ах так… Ну что ж, иди, я тебя не задерживаю, — сказала Диана Евгеньевна и уже вслед уходившей Любаше Глотовой задумчиво произнесла: — Какой трудный, запущенный ребенок…
— Форменная шпана! — подтвердил товарищ Кутейников. — Тут они, поселковые, все сплошь такие!..
Вот так они и встретились, мои герои, — десятилетний отличник Эдик Царевич и одиннадцатилетняя двоечница Василиса (она же Любаша) Глотова, и случилось это, дорогой читатель, в августе так хорошо памятного всем нам 1977 года, как раз в те самые дни, когда вся наша
