великая Советская страна, а вместе с ней, разумеется, и все прогрессивное человечество, готовилась торжественно встретить юбилейную, 60-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции.
Два года спустя, в октябре 1979-го, из окна своего директорского кабинета Диана Евгеньевна увидела вдруг сына Эдуарда, отчаянно отбивавшегося портфелем от пытающейся то ли обнять, то ли повалить его долговязой рыжей дылды в дешевом клетчатом пальтеце и в лягушачьего цвета трикотажной шапочке с помпончиком.
— Кто это? — вскричала Диана Евгеньевна, тщетно пытавшаяся открыть окно.
— Это Глотова из пятого «а», — сообщила завуч Инна Игоревна.
— Глотова?! Она что, в одном классе с Эдиком? Как, каким образом это произошло?
— Обыкновенно: осталась на второй год.
— Немедленно перевести в параллельный! Слышите: немедленно!
Этой же ночью, глядя в потолок, она шепотом призналась супругу, полковнику запаса:
— Ты же знаешь, я атеистка, Николай. Но как увидела в кустах Эдика с этой оторвой, так и подумала: не дай-то Господи! Вероничка меня потом корвалолом отпаивала. Вот и решила я, Колюша, поехать завтра в Шувалово…
— Куда-куда?
— В церковь Шуваловскую, свечку Ему поставить…
— Кому это «ему»?
— Да Богу же, Господи! Это не девка, это наше с тобой наказание, Николай!..
— Какое еще наказание? За что?.. — недоумевал Николай Николаевич Царевич, секретарь поселковой парторганизации.
— А за все, дружочек мой, за все! Всеми фибрами чую: мы от этой рыжей бестии еще напла-ачемся!..
Увы, чутье и впрямь не подвело Диану Евгеньевну. Не прошло и недели, как у крыльца одноквартирного, шиферного, с черноплодкой и крыжовником за оградкой, дома Царевичей, стрекотнув, смолк велосипедный моторчик. Пошаркав ногами в тамбуре, на кухню заглянул бывший уже предпоссовета. Даже не поздоровавшись, он заявил:
— Значит, так. Вчера вечером ваш сын Эдуард, Диана Евгеньевна, вместе с хорошо известной вам поселковой хулиганкой Глотовой Любовью побили цветные стекла на моей веранде!
— Стекла?! Цветные?! Позвольте-позвольте! — не поверила ушам своим Диана Евгеньевна. — Но зачем? С какой целью?! Э-эдик! Эдик, иди сюда!.. Это правда?.. Я кого спрашиваю, правда это или нет?..
— Правда, — сознался Царевич-младший каким-то не своим, как показалось маме, чужим каким-то голосом.
— Как ты это сделал? Каким образом?
— А из лука! — играя желваками, пояснил находившийся под следствием за растрату гражданин Кутейников. — А стрелы у них с гильзочками. Бац — и нет стекла! Вот, полюбуйтесь!..
— Это кто, это она тебя подучила? — задыхаясь, вскричала Диана Евгеньевна. — Сознавайся, негодяй ты этакий!
Но Эдик молчал.
Той же зимой бдительный Николай Николаевич обнаружил в портфеле сына тетрадочку со стихами. Помимо произведений гражданской направленности (антивоенных и в защиту природы), в общем и целом Николаем Николаевичем одобренных, была в этой самой ученической тетрадке и такая вот, с позволения сказать, лирика:
Звезды капали с неба и тяжелой росой долго-долго дрожали над девчонкой босой. И она, не тревожа рыжий хмель головы, все ловила губами эти звезды с травы.
Полковника запаса стишок этот, с виду вроде бы и безобидный, насторожил.
— Чушь какая-то! Разве звезды могут капать? О чем это?..
— Не о чем, а о ком, дружок мой, — тяжело вздохнула Диана Евгеньевна. — О ней это, о рыжей… О-ох!..
Весной восьмидесятого Царевич и Василиса опять попали в историю. В конце мая Эдик вдруг не пришел домой. Во второй половине следующего дня, когда на ноги была поднята уже вся районная милиция, выяснилось, что куда-то запропала и Царевна Лягушка, то есть Глотова Любаша, из параллельного.
— Ой! А ведь, кажись, они в лес пошли! — вспомнила молочница Капитолина, мать пропавшей.
— В лес?! — побледнела Диана Евгеньевна. — Какой еще лес в мае? Ни грибов, ни ягод… Зачем?
— Так ведь за этими, за ландышами…
Как выяснилось, Глотова еще неделю назад предлагала одноклассникам сходить на Глухое за цветами. Эдик горячо возражал, говорил про Красную книгу, в каковую якобы были занесены эти самые ландыши. «Да ты просто дрейфишь, Царевич!» — фыркнула будто бы Василиса…
— А что, как утопли они в трясине? — горестно предположила Капитолина.
Мама Эдуарда схватилась за сердце:
— Какая… какая еще трясина?!
А ведь Глухое озеро, точнее, поросший боровым лесом остров, на котором оно имело место быть, и впрямь окружали совершенно непроходимые по весне топи.
— В запрошлом годе, — вещала Капитолина, — тамочки дачник один провалился. Одна шляпа соломенная от него и осталася. Сама видела… Нет, ей-Богу!..
Диане Евгеньевне Царевич стало дурно.
На третьи сутки поисков детей обнаружили с вертолета. Только вовсе не на Глухом озере, а совсем рядом с Кирпичным, на Дунькином острове. Лодку, на которой черт их угораздил переправиться туда, унесло течением. Ровно пятьдесят два часа прокуковали Василиса с Царевичем на поросшей тальником песчаной гриве, мимо которой, пенясь и булькая, стремила полые воды совершенно ошалевшая в ту весну местная речка.
— А ночью, — уже в больнице поведала главная виновница происшествия, — а ночью, чтобы не загнуться, мы дружка об дружку грелись. Обнимемся крепко-крепко и дрожим до утра вот так вот, в обжимочку…
О-о, эта история наделала шума! Никому не ведомый дотоле Кирпичный прославился фактически на всю страну. Нагрянувший из Москвы корреспондент накопал материала на очерк для воскресного номера «Комсомолки». Со снимка, которым был украшен текст, читателям испуганно улыбались взявшиеся за руки «мужественные советские дети». Что характерно, и в подписи под фотографией и в самом очерке они фигурировали как «Эдик Г.» и «Василиса Ц.».
— Да ведь этот столичный хам все поперепутал! — негодовал Николай Николаевич. — «Василиса Ц.» — это что же — Василиса Царевич, что ли?!
— Типун тебе на язык, Николаша! — обреченно простонала Диана Евгеньевна.
На стене комнаты Эдика, где происходил этот разговор, висели почетные грамоты и дипломы. В прошлом году Царевич-младший стал третьим призером сразу двух районных олимпиад: по химии (этот
